— Перестаньте, Коля! — вскричал князь умоляющим голосом.
Раздались восклицания со всех сторон.
— Читать! Читать во что бы то ни стало! — отрезала Лизавета
Прокофьевна, видимо с чрезвычайным усилием себя сдерживая. — Князь! Если
оставят читать — мы поссоримся.
Нечего было делать, Коля, разгоряченный, красный, в
волнении, взволнованным голосом стал продолжать чтение:
“Но между тем как скороспелый миллионер наш находился, так
сказать, в эмпиреях, произошло совершенно постороннее обстоятельство. В одно
прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с
вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с
видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину
своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым
человеком; он является от его имени. Этот молодой человек есть ни более ни
менее как сын покойного П., хотя носит другое имя. Сладострастный П., обольстив
в своей молодости одну честную, бедную девушку, из дворовых, но европейски
воспитанную (при чем, разумеется, примешались баронские права миновавшего
крепостного состояния), и заметив неминуемое, но ближайшее последствие своей
связи, выдал ее поскорее замуж за одного промышляющего и даже служащего
человека с благородным характером, уже давно любившего эту девушку. Сначала он
помогал новобрачным, но скоро ему в принятии от него помощи было отказано
благородным характером ее мужа. Прошло несколько времени, и П. мало-по-малу
успел забыть и о девушке, и о прижитом с нею сыне своем, а потом, как известно,
и умер без распоряжений. Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но
возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером
мужа его матери, тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при
одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из
отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным
трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом
слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель. Но много ли
подучишь от русского купца за уроки по гривеннику, да еще с болезненною без ног
матерью, которая, наконец, и своею смертью в отдаленной губернии совсем почти
не облегчила его? Теперь вопрос: как по справедливости должен был рассудить наш
отпрыск? Вы, конечно, думаете, читатель, что он сказал себе так: “Я всю жизнь
мою пользовался всеми дарами П.; на воспитание мое, на гувернанток и на
излечение от идиотизма пошли десятки тысяч в Швейцарию; и вот я теперь с
миллионами, а благородный характер сына П. ни в чем не виноватого в проступках
своего легкомысленного и позабывшего его отца, погибает на уроках. Всё то, что
пошло на меня, по справедливости, должно было пойти на него. Эти громадные
суммы, на меня истраченные, в сущности не мои. Это была только слепая ошибка
фортуны; они следовали сыну П. На него должны были быть употреблены, а не на
меня, — порождение фантастической прихоти легкомысленного и забывчивого П. Если
б я был вполне благороден, деликатен, справедлив, то я должен бы был отдать его
сыну половину всего моего наследства; но так как я прежде всего человек
рассчетливый и слишком хорошо понимаю, что это дело не юридическое, то я
половину моих миллионов не дам. Но по крайней мере, уж слишком низко и
бесстыдно (отпрыск забыл, что и не расчетливо) будет с моей стороны, если я не
возвращу теперь тех десятков тысяч, которые пошли на мой идиотизм от П., его
сыну. Тут одна только совесть и справедливость! Ибо что бы со мной было, если
бы П. не взял меня на воспитание, а вместо меня заботился бы о своем сыне?”
“Но нет, господа! Наши отпрыски рассуждают не так. Как ни
представлял ему адвокат молодого человека, взявшийся хлопотать за него
единственно из дружбы и почти против его воли, почти насильно, как ни выставлял
пред ним обязанности чести, благородства, справедливости и даже простого
расчета, швейцарский воспитанник остался непреклонен, и что ж? Это всё бы еще
ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною
болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионер
не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него
благородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а своего
права и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него
только друзья ходатайствуют. С величественным видом и упоением от полученной
возможности безнаказанно давить людей своими миллионами, наш отпрыск вынимает
пятидесятирублевую бумажку и посылает благородному молодому человеку в виде
наглого подаяния. Вы не верите, господа? Вы возмущены, вы оскорблены, вы
прорываетесь криком негодования; но он сделал это однако же! Разумеется, деньги
тотчас же были ему возвращены, так сказать, брошены обратно в лицо. Чем же
остается разрешить это дело! Дело юридическое, остается одна только гласность!
Мы передаем анекдот этот публике, ручаясь за его достоверность. Говорят, один
из известнейших юмористов наших обмолвился при этом восхитительною эпиграммой,
достойною занять место не только в губернских, но и в столичных очерках наших
нравов:
“Лёва * Шнейдера ** шинелью
Пятилетие играл
И обычной канителью
Время наполнял.
Возвратясь в штиблетах узких,
Миллион наследства взял,
Богу молится по-русски,
А студентов обокрал”.
* Уменьшительное имя отпрыска
** Имя швейцарского профессора
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни
слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо.
Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи
впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло
что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не
причиной, уж тем одним, что вслух прочел это.
Но и все, казалось, ощущали нечто в этом же роде. Девицам
было очень неловко и стыдно. Лизавета Прокофьевна сдерживала в себе
чрезвычайный гнев и тоже, может быть, горько раскаивалась, что ввязалась в
дело; теперь она молчала. С князем происходило то же, что часто бывает в
подобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужого
поступка, до того ему стало стыдно за своих гостей, что в первое мгновение он и
поглядеть на них боялся. Птицын, Варя, Ганя, даже Лебедев, — все имели как бы
несколько сконфуженный вид. Страннее всего, что Ипполит и “сын Павлищева” были
тоже как бы чем-то изумлены; племянник Лебедева был тоже видимо недоволен. Один
боксер сидел совершенно спокойный, покручивая усы, с видом важным и несколько
опустив глаза, но не от смущения, а, напротив, казалось, как бы из благородной
скромности и от слишком очевидного торжества. По всему видно было, что статья
ему чрезвычайно нравится.
— Это чорт знает что такое, — проворчал вполголоса Иван
Федорович. — точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили.
— А па-азвольте спросить, милостивый государь, как можете вы
оскорблять подобными предположениями? — заявил и весь затрепетал Ипполит.
