Вдруг Ипполит поднялся, ужасно бледный и с видом страшного,
доходившего до отчаяния стыда на искаженном своем лице. Это выражалось
преимущественно в его взгляде, ненавистно и боязливо заглянувшем на собрание, и
в потерянной, искривленной и ползучей усмешке на вздрагивавших губах. Глаза он
тотчас же опустил и побрел, пошатываясь и всё так же улыбаясь, к Бурдовскому и
Докторенку, которые стояли у выхода с террасы; он уезжал с ними.
— Ну, вот этого я и боялся! — воскликнул князь. — Так и
должно было быть!
Ипполит быстро обернулся к нему с самою бешеною злобой, и
каждая черточка на лице его, казалось, трепетала и говорила:
— А, вы этого и боялись! “Так и должно было быть”,
по-вашему? Так знайте же, что если я кого-нибудь здесь ненавижу, — завопил он с
хрипом, с визгом, с брызгами изо рта — (я вас всех, всех ненавижу!), но вас,
вас, иезуитская, паточная душонка, идиот, миллионер-благодетель, вас более всех
и всего на свете! Я вас давно понял и ненавидел, когда еще слышал о вас, я вас
ненавидел всею ненавистью души… Это вы теперь всё подвели! Это вы меня довели
до припадка! Вы умирающего довели до стыда, вы, вы, вы виноваты в подлом моем
малодушии! Я убил бы вас, если б остался жить! Не надо мне ваших благодеяний,
ни от кого не приму, слышите, ни от кого, ничего! Я в бреду был, и вы не смеете
торжествовать!.. Проклинаю всех вас раз навсегда!
Тут он совсем уж задохся.
— Слез своих застыдился! — прошептал Лебедев Лизавете
Прокофьевне: — “так и должно было быть!” Ай да князь! Насквозь прочитал…
Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она
стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством
рассматривала “этих людишек”. Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было
плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его
движении, и тотчас оборотилась к князю.
— Спасибо вам, князь, эксцентрический друг нашего дома, за
приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось, ваше сердце радуется
теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно, милый
друг дома, спасибо, что хоть себя-то дали, наконец, разглядеть хорошенько!..
Она с негодованием стала оправлять свою мантилью, выжидая,
когда “те” отправятся. К “тем” в эту минуту подкатили извозчичьи дрожки, за
которыми еще четверть часа назад Докторенко распорядился послать сына Лебедева,
гимназиста. Генерал тотчас же вслед за супругой ввернул и свое словцо:
— Действительно, князь, я даже не ожидал… после всего, после
всех дружественных сношений… и наконец Лизавета Прокофьевна…
— Ну как, ну как это можно! — воскликнула Аделаида, быстро
подошла к князю и подала ему руку.
Князь с потерянным видом улыбнулся ей. Вдруг горячий, скорый
шепот как бы ожег его ухо.
— Если вы не бросите сейчас же этих мерзких людей, то я всю
жизнь, всю жизнь буду вас одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она была как
бы в исступлении, но она отвернулась, прежде чем князь успел на нее взглянуть.
Впрочем, ему уже нечего и некого было бросать: больного Ипполита тем временем
успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отъехали.
— Что ж, долго будет это продолжаться, Иван Федорович? Как
по-вашему? Долго я буду терпеть от этих злобных мальчишек?
— Да я, друг мой… я, разумеется, готов и… князь… Иван
Федорович протянул однако же князю руку, но не успел пожать и побежал за
Лизаветой Прокофьевной, которая с шумом и гневом сходила с террасы. Аделаида,
жених ее и Александра искренно и ласково простились с князем. Евгений Павлович
был в том же числе, и один он был весел.
— По-моему сбылось! Только жаль, что и вы, бедненький, тут
пострадали, — прошептал он с самою милою усмешкой.
Аглая ушла не простившись.
Но приключения этого вечера тем еще не кончились; Лизавете
Прокофьевне пришлось вынести еще одну весьма неожиданную встречу.
Она не успела еще сойти с лестницы на дорогу (огибающую
кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми
конями, промчалась мимо дачи князя. В коляске сидели две великолепные барыни.
Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам
быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
— Евгений Павлыч! Это ты? — крикнул вдруг звонкий,
прекрасный голос, от которого вздрогнул князь, и может быть, еще кто-нибудь: —
ну, как я рада, что, наконец, разыскала! Я послала к тебе в город нарочного;
двух! Целый день тебя ищут! Евгений Павлович стоял на ступеньках лестницы как
пораженный громом. Лизавета Прокофьевна тоже стала на месте, но не в ужасе и
оцепенении, как Евгений Павлович: она посмотрела на дерзкую так же гордо и с
таким же холодным презрением, как пять минут назад на “людишек”, и тотчас же
перевела свой пристальный взгляд на Евгения Павловича.
— Новость! — продолжал звонкий голос: — за Купферовы векселя
не бойся; Рогожин скупил за тридцать, я уговорила. Можешь быть спокоен, хоть
месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству!
Ну, так вот, всё, значит, благополучно. Будь весел. До завтра!
Коляска тронулась и быстро исчезла.
— Это помешанная! — крикнул, наконец, Евгений Павлович,
покраснев от негодования и в недоумении оглядываясь кругом: — я знать не знаю,
что она говорила! Какие векселя? Кто она такая?
Лизавета Прокофьевна продолжала глядеть на него еще секунды
две; наконец быстро и круто направилась к своей даче, а за нею все. Ровно чрез
минуту на террасу к князю явился обратно Евгений Павлович в чрезвычайном
волнении.
— Князь, по правде, вы не знаете, что это значит?
— Ничего не знаю, — ответил князь, бывший и сам в
чрезвычайном и болезненном напряжении.
— Нет?
— Нет.
— И я не знаю, — засмеялся вдруг Евгений Павлович. — Ей
богу, никаких сношений по этим векселям не имел, ну, верите честному слову!..
Да что с вами, вы в обморок падаете?
— О, нет, нет, уверяю вас, нет…
XI.
Только на третий день Епанчины вполне умилостивились. Князь
хоть и обвинил себя во многом, по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но
всё-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение, что Лизавета
Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на
себя самое. Таким образом такой долгий срок вражды поставил его к третьему дню
в самый мрачный тупик. Поставили и другие обстоятельства, но одно из них
преимущественно. Все три дня оно разрасталось прогрессивно в мнительности князя
(а князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях: в необычной
“бессмысленной и назойливой” своей доверчивости и в то же время в “мрачной,
низкой” мнительности). Одним словом, в конце третьего дня приключение с
эксцентрическою дамой, разговаривавшею из своей коляски с Евгением Павловичем,
приняло в уме его устрашающие и загадочные размеры. Сущность загадки, кроме
других сторон дела, состояла для князя в скорбном вопросе: он ли именно виноват
и в этой новой “чудовищности”, или только… Но он не договаривал, кто еще. Что
же касается до букв Н. Ф. Б., то, на его взгляд, тут была одна только невинная
шалость, самая даже детская шалость, так что и задумываться об этом”
сколько-нибудь было бы совестно и даже в одном отношении почти бесчестно.
