В другое время вряд ли получилось бы, но, во-первых, с мороженым я насобачился лучше всего, могу не глядя, во-вторых, Альбрехт не выдаст, услышав мой монотонный голос, вещающий нечто совсем далекое от темы разговора.
Так и есть, он всмотрелся внимательно сперва в меня, потом быстро зыркнул, гад, на столешницу, моментально пробежал взглядом по всем блюдам, чашам и кубкам с вином и… остановил его на хрустальной вазочке, где громоздится грубо выламывающееся из ряда привычных блюд: целый рыцарский замок нежнейшего мороженого в темном шоколаде.
К счастью, все заняты своим вином и мясом на блюде, никто не обратил внимания, что там появилось у принцессы, только Сандорин округлил глаза и посмотрел по сторонам, но положение спасла сама Аскланделла: принялась есть мороженое с таким равнодушным видом, словно это ее основное блюдо на завтрак, обед и ужин.
Я тоже не замечаю, что там у нее в тарелке. Да что там у нее, я и в своей не замечаю, я же мужчина, а мужчины жрут все, не перебирают, это наша гордость и достоинство. Если придворные щеголи похваляются умением различать разные марки вина, то у нас гордость наоборот: похваляемся, что пьем все, жрем все, и гребем под себя все, что шевелится. А что не шевелится, то растолкаем и тоже гребем.
Я зыркнул в ее сторону еще пару раз, злость на такую невозмутимость начала поднимать голову, ну и выдержка у императорских дочерей, прошипел свозь зубы словно про себя:
— Есть некий предел, после которого самообладание перестает быть добродетелью.
Она покосилась в мою сторону и, продолжая мерно орудовать ложечкой, произнесла так же тихо в тарелку:
— Большинство людей в глубине души презирают добродетель, ибо не могут ее достичь.
Я буркнул:
— Мы подмечаем в людях много пороков, но признаем мало достоинств. А они на виду!
— Польза добродетели столь очевидна, — проговорила она, подержала во рту коричневый комок шоколада, чтобы тот растаял, и договорила: — Что даже дрянные люди поступают прилично ради выгоды. Но разница все равно заметна.
— Как наши яства? — спросил я, стараясь уйти от опасной темы.
— Удовольствие, — произнесла она ясным голосом, — о котором нельзя говорить, — не удовольствие.
Я пробормотал озадаченно:
— Да? А я думал, тайное доставляет удовольствия больше. Вообще нет большего удовольствия в жизни, чем сначала сделать тайком доброе дело, а потом, «по чистой случайности», предать его гласности.
Она поморщилась.
— В этом весь ваш развращенный Юг… Даже не слыхивали о скромности.
— Скромность, — возразил я, — должна быть добродетелью тех, у кого нет других.
Клемент поднял чашу, глядя на меня и показывая, что пьет за меня, спросил грохочущим басом:
— Как съездили, ваше высочество?
— Прекрасно, — ответил я. — Конь — это то, что должен иметь каждый мужчина. Две тысячи фунтов твердых мускулов, силы, грации и пота между ваших ног… этого не получите от ручного хомячка или чирикающей женщины.
Аскланделла слегка нахмурилась, хотя вроде бы не слышит меня, а Клемент уточнил:
— А сама поездка удалась?
— Какая поездка? — перепросил я в удивлении. — Мы просто промчались с конем без всякой цели… Разве что на бабочек посмотрели.
— Бабочки все перемерзли, — напомнил он. — Если верить графу Альбрехту, он и про бабочек знает!
— Все-таки перемерзли? — удивился я. — Тогда что это было?.. Даже Бобик их ловил и душил, а они орали и отбивались. Ах, да неважно, мужчины в пустяки не вникают. Когда Всевышний возжелал сотворить коня, он повелел ветру: «Уплотнись!» Ветер уплотнился, и получился конь. Потому я, когда на коне, я ближе и к Господу и весь открыт Высокому…
Сулливан прогудел со своего места:
— Конь — подарок Господа!
— Абсолютно верно, — сказал я с благодарностью. — Спасибо, дорогой герцог! Природа прекрасна, когда на ней кони. Ветер небес свистит между конских ушей!.. Что еще мужчине надо?
Аскланделла повернулась к Сандорину и произнесла очень тихо, но язвительно:
— Ах-ах, как южане умеют говорить красиво! Но сами зачем-то идут войной. Разводили бы себе коней. Я этого вашего принца Ричарда взяла бы в наш двор младшим лошадником. Нет, младшим слугой младшего лошадника.
Принц сдержанно улыбнулся: с женщиной спорить нельзя, можно только поддакивать, покосился в мою сторону, но я общаюсь с Сулливаном и Альбрехтом, а ее, конечно же, не слушаю, хотя на самом деле обязан слышать ее каждое слово, все-таки невеста Мунтвига и дочь возможного неприятеля в лице императора Вильгельма Блистательного…
Все-таки мне почудилось, что она прекрасно понимает, что слышу, и дабы лишить и такого удовольствия, сказал Сулливану:
— Герцог, берите руководство за столом в свои руки. Я выйду на свежий воздух, а то что-то вино ударило в голову…
Он изумился:
— Вам?
— Слабый я, как вам сейчас скажет принцесса.
Альбрехт хотел выйти со мной, но я остановил его жестом. За пределами шатра воздух медленно отдает дневное тепло, ближе к рассвету могут быть заморозки. Я вздохнул глубоко, растягивая грудь, из темноты выметнулась огромная черная тень и бросилась мне на грудь.
Я успел собраться и достойно встретить натиск, Бобик облизал меня, энергично виляя хвостом, я обнял его лобастую голову, почесал за ушами.
В шатре отодвинулся полог; Аскланделла вышла медленно и величественно, Сандорин поддерживает ее под локоть двумя пальчиками, словно стебель нежнейшего цветка.
Она что-то говорила ему совсем тихо, он улыбался и кивал. Я хотел потихоньку отступить в темноту, но Аскланделла повернулась в мою сторону и взглянула так, что я понял, надо подойти, иначе совершу ужасное преступление.
Умеют же некоторые из них себя поставить, сказал я себе молча, злясь там где-то в самой глубине, а наверху улыбаясь светски, галантно и как бы даже дружелюбно, я же хозяин, обязан, а если нет, то я последняя и самая неучтивая свинья на свете, а неучтивость в отношении к даме хуже размещения конюшен в церквях и соборах.
— Ваше высочество? — спросил я первым, утверждая примат самца.
— У вас неплохой стол, — обронила она светски, голос звучал с холодноватой нейтральностью, — как вижу, даже среди таких диких народов иногда встречается… что-то…
Она остановилась в затруднении, подбирая слово, я спросил тут же, намекая на ее тугодумие:
— Ваше высочество… вы не заснули?
— А вы? — спросила она.
— Я онемел, — сказал я, — онемел. Понятно, от восторга.
— От восторга? Какого восторга?
Я вытаращил глаза.
— Как это? От вас, конечно. От кого еще можно онеметь? Достаточно на вас взглянуть… и все, каюк! Можно клеить ласты.
