Он был смущен; он ясно видел, что теперь скандал и огласка
почти неминуемы. Большого скандала, однако же, не произошло, а вышли лишь
слухи. Скрыть выстрела не удалось — это правда; но вся главная история, в
главной сущности своей, осталась почти неизвестною; следствие определило
только, что некто В., влюбленный человек, притом семейный и почти
пятидесятилетний, в исступлении страсти и объясняя свою страсть особе,
достойной высшего уважения, но совсем не разделявшей его чувств, сделал, в
припадке безумия, в себя выстрел. Ничего больше не вышло наружу, и в таком виде
известие проникло темными слухами и в газеты, без собственных имен, с
начальными лишь буквами фамилий. По крайней мере я знаю, что Ламберта,
например, совсем не обеспокоили. Тем не менее Бьоринг, знавший истину,
испугался. Вот тут-то, как нарочно, ему вдруг удалось узнать о происходившем
свидании, глаз на глаз, Катерины Николаевны с влюбленным в нее Версиловым, еще
за два дня до той катастрофы. Это его взорвало, и он, довольно неосторожно, позволил
себе заметить Катерине Николаевне, что после этого его уже не удивляет, что с
ней могут происходить такие фантастические истории. Катерина Николаевна тут же
и отказала ему, без гнева, но и без колебаний. Все предрассудочное мнение ее о
каком-то благоразумии брака с этим человеком исчезло как дым. Может быть, она
уже и давно перед тем его разгадала, а может быть, после испытанного
потрясения, вдруг изменились некоторые ее взгляды и чувства. Но тут я опять
умолкаю. Прибавлю только, что Ламберт исчез в Москву, и я слышал, что там в
чем-то попался. А Тришатова я давно уже, почти с тех самых пор, выпустил из
виду, как ни стараюсь отыскать его след даже и теперь. Он исчез после смерти
своего друга «le grand dadais»: тот застрелился.
II
Я упомянул о смерти старого князя Николая Ивановича. Добрый,
симпатичный старик этот умер скоро после происшествия, впрочем, однако, целый
месяц спустя — умер ночью, в постели, от нервного удара. Я с того самого дня,
который он прожил на моей квартире, не видал его более. Рассказывали про него,
что будто бы он стал в этот месяц несравненно разумнее, даже суровее, не
пугался более, не плакал и даже совсем ни разу не произнес во все это время ни
единого слова об Анне Андреевне. Вся любовь его обратилась к дочери. Катерина
Николаевна как-то раз, за неделю до его смерти, предложила было ему призвать
меня, для развлечения, но он даже нахмурился: факт этот сообщаю без всяких
объяснений. Имение его оказалось в порядке, и, кроме того, оказался весьма
значительный капитал. До трети этого капитала пришлось, по завещанию старика,
разделить бесчисленным его крестницам; но чрезвычайно странно показалось для
всех, что об Анне Андреевне в завещании этом не упоминалось вовсе: ее имя было
пропущено. Но вот что, однако же, мне известно как достовернейший факт: за
несколько лишь дней до смерти старик, призвав дочь и друзей своих, Пелищева и
князя В-го, велел Катерине Николаевне, в возможном случае близкой кончины его,
непременно выделить из этого капитала Анне Андреевне шестьдесят тысяч рублей. Высказал
он свою полю точно, ясно и кратко, не позволив себе ни единого восклицания и ни
единого пояснения. По смерти его и когда уже выяснились дела, Катерина
Николаевна уведомила Анну Андреевну, через своего поверенного, о том, что та
может получить эти шестьдесят тысяч когда захочет; но Анна Андреевна сухо, без
лишних слов отклонила предложение: она отказалась получить деньги, несмотря на
все уверения, что такова была действительно воля князя. Деньги и теперь еще
лежат, ее ожидая, и теперь еще Катерина Николаевна надеется, что она переменит
решение; но этого не случится, и я знаю про то наверно, потому что я теперь —
один из самых близких знакомых и друзей Анны Андреевны. Отказ ее наделал
некоторого шуму, и об этом заговорили. Тетка ее, Фанариотова, раздосадованная
было сначала ее скандалом с старым князем, вдруг переменила мнение и, после
отказа ее от денег, торжественно заявила ей свое уважение. Зато брат ее
рассорился с нею за это окончательно. Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны,
но не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности; о старом не упоминаем
вовсе; она принимает меня к себе очень охотно, но говорит со мной как-то
отвлеченно. Между прочим, она твердо заявила мне, что непременно пойдет в
монастырь; это было недавно; но я ей не верю и считаю лишь за горькое слово.
Но горькое, настоящее горькое слово предстоит мне сказать в
особенности о сестре моей Лизе. Вот тут — так несчастье, да и что такое все мои
неудачи перед ее горькой судьбой! Началось с того, что князь Сергей Петрович не
выздоровел и, не дождавшись суда, умер в больнице. Скончался он еще раньше
князя Николая Ивановича. Лиза осталась одна, с будущим своим ребенком. Она не
плакала и с виду была даже спокойна; сделалась кротка, смиренна; но вся прежняя
горячность ее сердца как будто разом куда-то в ней схоронилась. Она смиренно
помогала маме, ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно
неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей все
равно, как будто она лишь проходит мимо. Когда Версилову сделалось легче, она
начала много спать. Я приносил было ей книги, но она не читала их; она стала
страшно худеть. Я как-то не осмеливался начать утешать ее, хотя часто приходил
именно с этим намерением; но в присутствии ее мне как-то не подходилось к ней,
да и слов таких не оказывалось у меня, чтобы заговорить об этом. Так
продолжалось до одного страшного случая: она упала с нашей лестницы, не высоко,
всего с трех ступенек, но она выкинула, и болезнь ее продолжалась почти всю
зиму. Теперь она уже встала с постели, но здоровью ее надолго нанесен удар. Она
по-прежнему молчалива с нами и задумчива, но с мамой начала понемногу говорить.
Все эти последние дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все
припоминал про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по
улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга. Увы, что сталось после того? Я
не жалуюсь, для меня наступила новая жизнь, но она? Ее будущее — загадка, а
теперь я и взглянуть на нее не могу без боли.
Недели три назад я, однако ж, успел заинтересовать ее
известием о Васине. Он был наконец освобожден и выпущен совсем на свободу. Этот
благоразумный человек дал, говорят, самые точные изъяснения и самые интересные
сообщения, которые вполне оправдали его во мнении людей, от которых зависела
его участь. Да и пресловутая рукопись его оказалась не более как переводом с
французского, так сказать материалом, который он собирал единственно для себя,
намереваясь составить потом из него одну полезную статью для журнала. Он
отправился теперь в —ю губернию, а отчим его, Стебельков, и доселе продолжает
сидеть в тюрьме по своему делу, которое, как я слышал, чем далее, тем более
разрастается и усложняется. Лиза выслушала об Васине с странною улыбкою и
заметила даже, что с ним непременно должно было так случиться. Но она была,
видимо, довольна — конечно, тем, что вмешательство покойного князя Сергея
Петровича не повредило Васину. Про Дергачева же и других я здесь ничего не имею
сообщить.
Я кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать:
куда ж это девалась моя «идея» и что такое та новая, начинавшаяся для меня
теперь жизнь, о которой я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь, этот
новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же «идея», та самая, что и
прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в
«Записки» мои все это войти уже не может, потому что это — уже совсем другое.
Старая жизнь отошла совсем, а новая едва начинается. Но прибавлю, однако,
необходимое: Татьяна Павловна, искренний и любимый друг мой, пристает ко мне чуть
не каждый день с увещаниями непременно и как можно скорее поступить в
университет: «Потом, как кончишь учение, тогда и выдумывай, а теперь доучись».
Признаюсь, я задумываюсь о ее предложении, но совершенно не знаю, чем решу.
Между прочим, я возразил ей, что я даже и не имею теперь права учиться, потому
что должен трудиться, чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагает на то свои
деньги и уверяет, что их достанет на все время моего университета. Я решился
наконец спросить совета у одного человека. Рассмотрев кругом меня, я выбрал
этого человека тщательно и критически. Это — Николай Семенович, бывший мой
воспитатель в Москве, муж Марьи Ивановны. Не то чтобы я так нуждался в
чьем-нибудь совете; но мне просто и неудержимо захотелось услышать мнение этого
совершенно постороннего и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного
человека. Я послал ему всю мою рукопись, прося секрета, потому что я не
показывал еще ее никому, и в особенности Татьяне Павловне. Посланная рукопись
прибыла ко мне обратно через две недели и при довольно длинном письме. Из
письма этого сделаю лишь несколько выдержек, находя в них некоторый общий
взгляд и как бы нечто разъяснительное. Вот эти выдержки.
