— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным:
оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию
узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме
меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от
него, застрелился…
Пока я говорил, запыхавшись и торопясь, он взял письмо в
руки и, держа его в левой руке на отлете, внимательно следил за мной. Когда я
объявил о самоубийстве Крафта, я с особым вниманием всмотрелся в его лицо, чтоб
увидеть эффект. И что же? — известие не произвело ни малейшего впечатления:
даже хоть бы брови поднял! Напротив, видя, что я остановился, вытащил свой
лорнет, никогда не оставлявший его и висевший на черной ленте, поднес письмо к
свечке и, взглянув на подпись, пристально стал разбирать его. Не могу выразить,
как я был даже обижен этим высокомерным бесчувствием. Он очень хорошо должен
был знать Крафта; к тому же все-таки такое необыкновенное известие! Наконец,
мне, натурально, хотелось, чтоб оно производило эффект. Подождав с полминуты и
зная, что письмо длинно, я повернулся и вышел. Чемодан мой был давно готов,
оставалось упрятать лишь несколько вещей в узел. Я думал о матери и что так и
не подошел к ней. Через десять минут, когда уже я был совсем готов и хотел идти
за извозчиком, вошла в мою светелку сестра.
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять
просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать
рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше
тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и
двадцать рублей посылает сдачи.
— Ну и спасибо, если только она говорит правду. Прощай,
сестра, еду!
— Куда ты теперь?
— Пока на постоялый двор, чтоб только не ночевать в этом
доме. Скажи маме, что я люблю ее.
— Она это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тоже
любишь. Как тебе не стыдно, что ты эту несчастную привел!
— Клянусь тебе, не я: я ее у ворот встретил.
— Нет, это ты привел.
— Уверяю тебя…
— Подумай, спроси себя и увидишь, что и ты был причиною.
— Я только очень рад был, что осрамили Версилова. Вообрази,
у него грудной ребенок от Лидии Ахмаковой… впрочем, что ж я тебе говорю…
— У него? Грудной ребенок? Но это не его ребенок! Откуда ты
слышал такую неправду?
— Ну, где тебе знать.
— Мне-то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге.
Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни про что не знаешь, а между тем
оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не
меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну
хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в
Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Брат, опомнись, что ты!
— Благо в суде теперь дело кончено… Ну вот, теперь
побледнела.
— Да князь и не пойдет с тобой, — улыбнулась сквозь испуг
бледною улыбкой Лиза.
— Тогда я публично осрамлю его. Что с тобой, Лиза?
Она до того побледнела, что не могла стоять на ногах и опустилась
на диван.
— Лиза! — послышался снизу зов матери.
Она оправилась и встала; она ласково мне улыбалась.
— Брат, оставь эти пустяки или пережди до времени, пока
многое узнаешь: ты ужасно как мало знаешь.
— Я буду помнить, Лиза, что ты побледнела, когда услышала,
что я пойду на дуэль!
— Да, да, вспомни и об этом! — улыбнулась она еще раз на
прощанье и сошла вниз.
Я призвал извозчика и с его помощью вытащил из квартиры мои
вещи. Никто из домашних не противоречил мне и не остановил меня. Я не зашел проститься
с матерью, чтоб не встретиться с Версиловым. Когда я уже уселся на извозчика, у
меня вдруг мелькнула мысль.
— На Фонтанку, к Семеновскому мосту, — скомандовал я
внезапно и отправился опять к Васину.
II
Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, может
быть, во сто раз больше меня; точно так и вышло. Васин тотчас же и обязательно
мне сообщил все подробности, без большого, впрочем, жару; я заключил, что он
утомился, да и впрямь так было. Он сам был утром у Крафта. Крафт застрелился из
револьвера (из того самого) вчера, уже в полные сумерки, что явствовало из его
дневника. Последняя отметка сделана была в дневнике перед самым выстрелом, и он
замечает в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же
зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар. «А зажечь, чтоб пред
выстрелом опять потушить, как и жизнь мою, не хочу», — странно прибавил он чуть
не в последней строчке. Этот предсмертный дневник свой он затеял еще третьего
дня, только что воротился в Петербург, еще до визита к Дергачеву; после же
моего ухода вписывал в него каждые четверть часа; самые же последние три-четыре
заметки записывал в каждые пять минут. Я громко удивился тому, что Васин, имея
этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял
копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя
бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит,
притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет. Я стал было
убеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать,
чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за час
до выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал было
выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние,
остановила его». «Все почти в этом роде», — заключил Васин.
— И это вы называете пустяками! — воскликнул я.
— Где же я называл? Я только не снял копии. Но хоть и не
пустяки, а дневник действительно довольно обыкновенный, или, вернее,
естественный, то есть именно такой, какой должен быть в этом случае…
— Но ведь последние мысли, последние мысли!
— Последние мысли иногда бывают чрезвычайно ничтожны. Один
такой же самоубийца именно жалуется в таком же своем дневнике, что в такой
важный час хоть бы одна «высшая мысль» посетила его, а, напротив, все такие
мелкие и пустые.
— И о том, что знобит, тоже пустая мысль?
— То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние?
Между тем факт известен, что очень многие из тех, которые в силах думать о
своей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться
о благообразии вида, в каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся
излишнего кровоизлияния.
— Я не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, —
пробормотал я, — но я удивляюсь, что вы считаете это все так естественным, а
между тем давно ли Крафт говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хоть
не жаль его?
