* * *
Басарга сбежал во время Великого поста, ближе к концу декабря, когда установившиеся морозы и пробитые через болота и озера зимники позволили монастырю отправить в Углич первый в этом году рыбный обоз. Сбежал боярский сын самым натуральным образом – никого о своем решении не предупредив, собравшись наскоро, буквально за пару часов, и распрощавшись с епископом Даниилом прямо в воротах.
Монах стерпел нежданное известие стойко, даже просил передать поклон князю Михайле, хотя лицом нахмурился и благословением на долгую дорогу не одарил. Он явно не ожидал от спокойного и трудолюбивого гостя такой внезапной прыти.
Никакого недовольства своей жизнью в Кирилло-Белозерском монастыре Басарга ни разу не выказал. Больше того – легко и быстро влился в жизнь братии, став одним из ее важных участников.
После его приезда, дав гостю после долгого пути два дня отдыха, в келью боярского сына зашел настоятель отец Игнатий и ласково попросил помочь обители в делах насущных, в коих навыки воина и требовательность воеводы зело к месту придется. То бишь – получить оброк с тоней на Шексне и проверить исполнительность крестьян монастырских в их обязанностях.
Басарга согласился – не чахнуть же сутки напролет в келье под распятием и образом Троеручницы? Чай, не отшельник он, не затворник. Трудиться привык, а не в молитвах время проводить.
С той мыслью Леонтьев и отправился вместе с обозом и несколькими пожилыми братьями собирать подати, следить за исправностью ставней и причалов и за тем, вытянуты ли рыбацкие лодки на берег, отремонтированы ли, просмолены?
При богато одетом, да еще и вооруженном воине крестьяне вели себя куда как смирнее, укорам не перечили, послушно меняли рыбу на другую, коли приготовленные для монастыря бочки братьям чем-то не нравились.
Назначенная работа боярину была не в тягость, ездить с отцом за недоимками он привык сызмальства. Однако очень скоро Басарга осознал, что его приручают, пристраивают. Монахи старательно объясняли ему в каждой деревне, на кого из крестьян какое тягло наложено и почему, какие тони уловистые, а каковые себя еле содержат. В каких местах какая рыба чаще в снасти идет, где она нагуливается крупнее, а где вкуснее. Начетник монастырский пояснял, какие деревни на монастырь отписаны, а каковые за долю от улова трудятся, кому лес отведен, а кому нет; ключник учил, как правильно оброк считать следует, какие подати в какие книги и листы записывать, как учитывать, сколько серебра, где и когда за улов выручить можно, какую рыбу лучше морозить, какую сушить, коптить, а какую живой в садках до нужного дня следует сохранять.
И зачем все это знать случайному гостю?
Епископ Даниил, ни о чем не говоря вслух, явно готовил Басаргу на место монастырского начетника, смотрителя за рыбными промыслами. Приучал потихоньку к первому званию в церковной иерархии, давал возможность обжиться, привыкнуть, ощутить себя своим, на своем месте. Так, глядишь, уходить из спокойного безопасного мирка к суете и опасностям ратных дел послушнику и не захочется.
Басарга не стал ни с кем делиться подозрениями. Боярский сын просто собрался и ушел, благо отлично знал о рыбном обозе, который готовил игумен к рождественскому торгу. Он ведь не холоп, не крепостной, не инок и даже не послушник. Человек вольный – как хочет, так и поступает, в чужих дозволениях не нуждается. Нет над ним власти ни у кого, кроме Бога и князя Воротынского, которому Леонтьев при исполчении клятву верности принес.
Дальше все организовалось просто, без затей. За неделю обоз дополз до шумного Углича, там на подаренное князем серебро боярский сын купил крепкого скакуна со всей упряжью и, летя легко и стремительно, ровно птица, к концу Святок оказался в Москве.
Столица юного боярина и напугала, и восхитила. Богатые слободы, раскинувшиеся на несколько верст от самых городских стен, высокие красивые храмы: шатровые и острокупольные, деревянные и каменные, кирпичные и известняковые. После богатого Углича и поверженной Казани Басарга мыслил, его уже ничем не удивить, но Москва оказалась куда больше и многолюднее их обоих, вместе взятых. Широченные, в два десятка шагов, улицы, высокие прочные тыны вместо заборов, дома не ниже, чем в три жилья, – три ряда забранных слюдой окон один над другим, и расписные кровли из резной дранки…
У гостя из далекого Воротынска уже болела шея, так извертелся он головой, – ан это были еще пригороды, сам город начинался за рвом, обнесенный высокой, сверкающей толстой ледяной коркой стеной из набитых камнями кит. Улицы внутри крепости оказались куда уже слободских – зато мощенные рубленными на шесть граней дубовыми колодами, прочными, как железо, и не знающими износа. Дворов здесь и вовсе, казалось, не было, дома стояли вдоль улиц стена к стене, лишь изредка расступаясь, чтобы дать место поперечному проезду или широкой площади, в центре которой неизменно возвышалась большая или малая церквушка.
В многолюдной тесноте туда-сюда ползли телеги с соломой и тюками тканей, недовольно фыркали лошади, кудахтали куры, хрюкали поросята и постоянно перекрикивались люди, норовя заглушить друг друга. В воздухе пахло кислым вином и дымом от многих сотен печей, с неба сыпался пепел и серый вялый снег, откуда-то доносился далекий перезвон… И это опять же была все еще окраина, пусть и городская. Дворец Воротынских, как подсказали торговые люди, находился ближе к центру, почти возле Кремля. А до него было еще идти и идти – скакать в столь плотной толпе боярин не рискнул.
Колокольня Ивана Великого, вознесенная над столицей на невероятную для простых смертных высоту, указывала путнику верный путь после любых поворотов и площадей, и даже после многочисленных шумных торжищ, на которых лавки прикрывали товары и покупателей от сыплющейся сажи растянутой через всю улицу обледенелой парусиной. Только благодаря колокольне Басарга смог всего за пару часов благополучно добраться до Кремля – могучей крепости из красного кирпича, отделенной от прочего города рвом и площадями шириной в расстояние полета стрелы.
Площади, разумеется, не пустовали. Здесь стояли высокие качели – и простые, и «лодочки», тянулись ввысь «гигантские шаги», бродили фени с коробами, полными у кого пирожками, у кого платками и рукавицами, у кого – всякими сластями, медовыми или карамелью. Здесь дудели в трубы, жонглировали яблоками и крутили сальто скоморохи, подзывали к шарманкам с лубочными картинками потешники, плясали ручные медведи.
С высокой, саженей пяти, деревянной горки прямо в ров по ледяному склону скатывались визжащие от страха девки и розовощекие от мороза удальцы, что пытались сверху донизу устоять на ногах. Некоторым сие удавалось, и в награду они получали поцелуи от старательно смущающихся девиц.
Москва гуляла и веселилась, готовясь к празднику Крещения, шумела, пела и плясала, радуясь наступившему разговлению, как только могла.
– А ты чего такой смурной, княжич? – внезапно дернула его за рукав какая-то молодая голубоглазая купчиха в пуховом платке, повязанном поверх русых волос, и в длинной заячьей шубе, пахнущая хмелем и какой-то копченостью. – Нешто замерз в кафтанчике? Так пошли со мной в баньку, я тебя отогрею!
