– Ты угрожаешь мне, боярин? – Рука Басарги невольно потянулась к поясу, к тому месту, где должна была находиться рукоять оставленной дома сабли. Возможно, он не знал, как правильно обходиться с нахальными купеческими дочками, но как поступать с пугающими его мужчинами, юный витязь понимал отлично.
– Нет, что ты, дружище, – моментально отступил сероглазый и широко улыбнулся: – Я ведь к тебе с радостной вестью приходил, а не со злой. Я лишь тебе выбор облегчаю. Либо слава, почет и богатство немалое – либо смерть, позор и пытка. Токмо меж этим и выбирай. Все прочее никак от тебя не зависит.
Боярин попятился еще немного, слегка поклонился, прижав правую руку к груди, и бодрой прыгающей походкой направился к длинным лоткам рыбарей.
Басарга проводил его задумчивым взглядом. Он уже забыл и про торговку, и про книги, и про желание сходить на кулачные бои на Москву-реку. Известия, услышанные на улице возле пустых селедочных бочек, казались столь невероятными, что… поверить в них было решительно невозможно.
Боярский сын сорвался с места и почти бегом помчался во дворец своего князя.
Еще только войдя в ворота, Басарга сразу понял, что Михаил Немеровский говорил правду. Во дворе царила суета: дворня седлала коней, холопы в тулупах и теплых походных кафтанах с озабоченным видом о чем-то переговаривались, проверяли оружие: щиты и саадаки
[24]
на крупах коней, поясные сумки, сабли. Время от времени они по трое или по пятеро поднимались в стремя и на рысях вылетали за ворота.
Басарга остановился на крыльце у перил, оглядывая двор, высмотрел занятого у бани насаживанием топора могучего Луку, бывшего при князе то ли дядькой, то ли просто доверенным холопом, спустился, подошел к нему, хлопнул по плечу:
– Отчего суета такая, служивый?
– Это хорошо, боярин, что ты вернулся, – сразу посветлел лицом холоп. – Князь о тебе справлялся.
– Случилось-то что, Лука?
– Замятня какая-то при дворе… – Холоп перекрестил в спины очередную выехавшую за ворота пятерку. – Государь вроде как захворал, Ефросинья с сыном тут же недоброе мутить стали. Золото рассыпают без счета, земли раздают да должности. Бояре иные крест им ужо поцеловали, а другие дружбу обещают. Князь весь темен приезжал. Токмо он един при царе ныне верным и остался. Людей служивых исполчает. Своих созывает, что недалече, да тысячу царскую опричную. Дабы силу под рукой иметь, коли предатели мятеж начнут. Да токмо Старицкие тоже не дремлют. Мыслю, перехватывать станут вестников княжеских, чтобы тревогу не разнесли. Ох, боярин, чует мое сердце, не все домой вернутся соколики, ой не все. Сложат буйны головы в скачке сегодняшней. Охотиться за ними бояре старицкие станут, ровно коршуны за голубками…
Грозный широкоплечий воин как-то странно шмыгнул носом, зачерпнул из сугроба пригоршню снега, отер лицо, встряхнулся.
– Надо бы и нам опоясаться, боярин, – уже куда спокойнее сказал он. – Коли смута начнется, могут и сюда заявиться, сторонников царских бить. Нас же ныне на весь дом всего пятеро осталось да баб пустых столько же. Хорошо хоть супругу свою и дочерей князь еще позавчера в Воротынск отослал.
– Как же так, Лука? – не понял боярский сын. – Князья же все Иоанну в вечной верности клялись, крест целовали, служить обещали до гробовой доски… Я сам слышал, иного государя ни один не мыслит!
– Так князья нонешние они как псы дворовые. Кто сильнее, тому сапоги и лижут. А за кость сахарную еще и на лапы задние встанут, – зло просветил молодого воина Лука.
За разговором они и разошлись – холоп отправился куда-то направо по опустевшим и тихим коридорам, боярский сын поднялся к себе под крышу, прицепил на пояс царскую саблю и на всякий случай надел под кафтан поддоспешник. Не броня, конечно, но в сече завсегда чем одежда толще, тем безопаснее.
Михайло Воротынский прискакал из Кремля уже темной ночью, усталый и угрюмый. Накрыть велел в татарской горнице, шубу забросил на подоконник, прямо на пол скинул и дорогую ферязь. В завешанной коврами и выстеленной ими же комнате с низкими тахтами у стен и десятками разбросанных в беспорядке подушек князь буквально упал на один из лежаков, подгреб к себе несколько ватных валиков, сунув два из них под голову, а остальные подбив под спину и с боков, устало застонал…
– Как государь, княже? – осторожно спросил Басарга.
– При смерти, – сухо ответил хозяин дома. – Ныне уж не о том бьемся, чтобы знать московская верность ему хранила, а чтобы сыну его, Дмитрию, клятву принесла. По обычаю и по воле царской. Но змеи новгородские на себя власть утянуть норовят. Москву осадить, самим возвыситься. Полные сундуки злата, мыслю, Старицким отвалили. Всех подряд Ефросинья скупает, от родов знатных до голов стрелецких. Полными горстями рубли в кошели сыплет. За мной же, окромя верности и чести, ничего и нет. Не знаю даже ныне, что бояре из тысячи избранной предпочтут. Клятву целовальную али кошели новгородские? Не всякому дано пред соблазнами такими устоять…
В горницу вошел Лука с длинной лучиной, отправился по кругу, запаливая фитили масляных ламп. Следом явилась упитанная стряпуха, поставила на низкий столик глиняный горшок, рядом кувшин и кубок. Отерла передником ложку, молча положила рядом.
– Что же тогда будет? – спросил Басарга.
– Лишними мы тогда останемся, служивый. И ты, и я, да и Москва сама тоже. На Волхове судьбы русские решаться станут… – ответил князь, открывая крышку горшка. Оттуда пахнуло сочным грибным запахом, чуть разбавленным чесночным ароматом. Воевода повел носом, вернул крышку обратно, полез за пазуху, достал туго скрученную грамоту и протянул боярскому сыну: – Вот, держи. Царская подорожная. Завтра ямской почтой в Кириллов монастырь скачи. Братии скажешь, каждый час на счету. Пусть торопятся. Ты там не чужой, Даниил тебя знает, не усомнится. Скажешь, токмо на них ныне надежда осталась и на милость Божию. Письмо епископу я тоже отпишу. Ночью. Утром заберешь. И это… Ты вот что: пойди, броню самую крепкую у Луки потребуй. Выбирай, какую захочешь. На рассвете с холопами тебя до яма
[25]
московского провожу, а дальше бояться нечего, быстрее любого известия помчишься. Нет в мире такого зверя, чтобы гонца почтового обогнал. Ступай!
Басарга, склонив голову, вышел из горницы, прикрыл за собой дверь и поднес к лицу обжигающую ладонь грамоту. Подорожную, которая оказалась его пропуском из мира богатства, славы и знатности к дыбе, пытке и гибели.
Теперь боярский сын понимал, за что ему обещаны золото и поместье. Если он поскачет на Шексну, то не сможет попасть к полудню в великокняжеский дворец. Если пойдет во дворец – не сможет доставить письма братии молчальников.
Или – или.
Настало время выбирать.
* * *
