Июня 11-го.
Как я благодарна вам за вчерашнюю прогулку на острова, Макар
Алексеевич! Как там свежо, хорошо, какая там зелень! Я так давно не видала
зелени; когда я была больна, мне все казалось, что я умереть должна и что умру
непременно; судите же, что я должна была вчера ощущать, как чувствовать! Вы не
сердитесь на меня за то, что я была вчера такая грустная; мне было очень
хорошо, очень легко, но в самые лучшие минуты мои мне всегда отчего-то грустно.
А что я плакала, так это пустяки; я и сама не знаю, отчего я все плачу. Я
больно, раздражительно чувствую; впечатления мои болезненны. Безоблачное,
бледное небо, закат солнца, вечернее затишье – все это, – я уж не знаю, – но я
как-то настроена была вчера принимать все впечатления тяжело и мучительно, так
что сердце переполнялось и душа просила слез. Но зачем я вам все это пишу? Все
это трудно сердцу сказывается, а пересказывать еще труднее. Но вы меня, может
быть, и поймете. И грусть и смех! Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич!
Вчера вы так и смотрели мне в глаза, чтоб прочитать в них то, что я чувствую, и
восхищались восторгом моим. Кусточек ли, аллея, полоса воды – уж вы тут; так и
стоите передо мной, охорашиваясь, и все в глаза мне заглядываете, точно вы мне
свои владения показывали. Это доказывает, что у вас доброе сердце, Макар
Алексеевич. За это-то я вас и люблю. Ну, прощайте. Я сегодня опять больна;
вчера я ноги промочила и оттого простудилась; Федора тоже чем-то больна, так
что мы обе теперь хворые. Не забывайте меня, заходите почаще.
Ваша В. Д.
Июня 12-го.
Голубчик мой, Варвара Алексеевна!
А я-то думал, маточка, что вы мне все вчерашнее настоящими
стихами опишете, а у вас и всего-то вышел один простой листик. Я к тому говорю,
что вы хотя и мало мне в листке вашем написали, но зато необыкновенно хорошо и
сладко описали. И природа, и разные картины сельские, и все остальное про
чувства – одним словом, все это вы очень хорошо описали. А вот у меня так нет
таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не
опишешь. Я уж пробовал. Пишете вы мне, родная моя, что я человек добрый,
незлобивый, ко вреду ближнего неспособный и благость господню, в природе
являемую, разумеющий, и разные наконец похвалы воздаете мне. Все это правда,
маточка, все это совершенная правда; я и действительно таков, как вы говорите,
и сам это знаю; но как прочтешь такое, как вы пишете, так поневоле умилится
сердце, а потом разные тягостные рассуждения придут. А вот прислушайте меня,
маточка, я кое-что расскажу вам, родная моя.
Начну с того, что было мне всего семнадцать годочков, когда
я на службу явился, и вот уже скоро тридцать лет стукнет моему служебному
поприщу. Ну, ничего сказать, износил я вицмундиров довольно; возмужал, поумнел,
людей посмотрел; пожил, могу сказать, что пожил на свете, так, что меня хотели
даже раз к получению креста представить. Вы, может быть, не верите, а я вам,
право, не лгу. Так что же, маточка, – нашлись на все это злые люди! А скажу я
вам, родная моя, что я хоть и темный человек, глупый человек, пожалуй, но
сердце-то у меня такое же, как и у другого кого. Так знаете ли, Варенька, что
сделал мне злой человек? А срамно сказать, что он сделал; спросите – отчего
сделал? А оттого, что я смирненький, а оттого, что я тихонький, а оттого, что
добренький! Не пришелся им по нраву, так вот и пошло на меня. Сначала началось
тем, что, «дескать, вы, Макар Алексеевич, того да сего»; а потом стало – «что,
дескать, у Макара Алексеевича и не спрашивайте». А теперь заключили тем, что,
«уж конечно, это Макар Алексеевич!» Вот, маточка, видите ли, как дело пошло:
всё на Макара Алексеевича; они только и умели сделать, что в пословицу ввели
Макара Алексеевича в целом ведомстве нашем. Да мало того, что из меня пословицу
и чуть ли не бранное слово сделали, – до сапогов, до мундира, до волос, до
фигуры моей добрались: все не по них, все переделать нужно! И ведь это все с
незапамятных времен каждый божий день повторяется. Я привык, потому что я ко
всему привыкаю, потому что я смирный человек, потому что я маленький человек;
но, однако же, за что это все? Что я кому дурного сделал? Чин перехватил у
кого-нибудь, что ли? Перед высшими кого-нибудь очернил? Награждение перепросил!
Кабалу стряпал
[6]
, что ли, какую-нибудь? Да грех вам и подумать-то такое,
маточка! Ну куда мне все это? Да вы только рассмотрите, родная моя, имею ли я
способности, достаточные для коварства и честолюбия? Так за что же напасти
такие на меня, прости господи? Ведь вы же находите меня человеком достойным, а
вы не в пример лучше их всех, маточка. Ведь какая самая наибольшая гражданская
добродетель? Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что
наиважнейшая добродетель гражданская – деньгу уметь зашибить. Говорили они
шуточкой (я знаю, что шуточкой), нравоучение же то, что не нужно быть никому в
тягость собою, а я никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой; правда,
простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно
и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я
немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я
пот проливаю. Ну что ж тут в самом деле такого, что переписываю! Что, грех
переписывать, что ли? «Он, дескать, переписывает!» «Эта, дескать,
крыса-чиновник переписывает!» Да что же тут бесчестного такого? Письмо такое
четкое, хорошее, приятно смотреть, и его превосходительство довольны; я для них
самые важные бумаги переписываю. Ну, слогу нет, ведь я это сам знаю, что нет
его, проклятого; вот потому-то я и службой не взял, и даже вот к вам теперь,
родная моя, пишу спроста, без затей и так, как мне мысль на сердце ложится… Я
это все знаю; да, однако же, если бы все сочинять стали, так кто же бы стал
переписывать? Я вот какой вопрос делаю и вас прошу отвечать на него, маточка.
Ну, так я и сознаю теперь, что я нужен, что я необходим и что нечего вздором
человека с толку сбивать. Ну, пожалуй, пусть крыса, коли сходство нашли! Да
крыса-то эта нужна, да крыса-то пользу приносит, да за крысу-то эту держатся,
да крысе-то этой награждение выходит, – вот она крыса какая! Впрочем, довольно
об этой материи, родная моя; я ведь и не о том хотел говорить, да так
погорячился немного. Все-таки приятно от времени до времени себе справедливость
воздать. Прощайте, родная моя, голубчик мой, утешительница вы моя добренькая!
Зайду, непременно к вам зайду, проведаю вас, моя ясочка. А вы не скучайте
покамест. Книжку вам принесу. Ну, прощайте же, Варенька.
Ваш сердечный доброжелатель Макар Девушкин.
Июня 20-го.
Милостивый государь, Макар Алексеевич!
Пишу я к вам наскоро, спешу, работу к сроку кончаю. Видите
ли, в чем дело: можно покупку сделать хорошую. Федора говорит, что продается у
ее знакомого какого-то вицмундир форменный, совершенно новехонький, нижнее
платье, жилетка и фуражка, и, говорят, все весьма дешево; так вот вы бы купили.
Ведь вы теперь не нуждаетесь, да и деньги у вас есть; вы сами говорите, что
есть. Полноте пожалуйста, не скупитесь; ведь это все нужное. Посмотрите-ка на
себя, в каком вы старом платье ходите. Срам! все в заплатках. Нового-то у вас
нет; это я знаю, хоть вы и уверяете, что есть. Уж бог знает, куда вы его с рук
сбыли. Так послушайтесь же меня, купите, пожалуйста. Для меня это сделайте;
коли меня любите, так купите.
