Федора говорит, что если я захочу, то некоторые люди с
удовольствием примут участие в моем положении и выхлопочут мне очень хорошее
место в один дом, в гувернантки. Как вы думаете, друг мой, – идти или нет?
Конечно, я вам тогда не буду в тягость, да и место, кажется, выгодное; но, с другой
стороны, как-то жутко идти в незнакомый дом. Они какие-то помещики. Станут обо
мне узнавать, начнут расспрашивать, любопытствовать – ну что я скажу тогда? К
тому же я такая нелюдимка, дикарка; люблю пообжиться в привычном угле надолго.
Как-то лучше там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь, а все-таки
лучше. К тому же на выезд; да еще бог знает, какая должность будет; может быть,
просто детей нянчить заставят. Да и люди-то такие: меняют уж третью гувернантку
в два года. Посоветуйте же мне, Макар Алексеевич, ради бога, идти или нет? Да
что вы никогда сами не зайдете ко мне? изредка только глаза покажете. Почти
только по воскресеньям у обедни и видимся. Экой же вы нелюдим какой! Вы точно,
как я! А ведь я вам почти родная. Не любите вы меня, Макар Алексеевич, а мне
иногда одной очень грустно бывает. Иной раз, особенно в сумерки, сидишь себе
одна-одинешенька. Федора уйдет куда-нибудь. Сидишь, думаешь-думаешь, –
вспоминаешь все старое, и радостное, и грустное, – все идет перед глазами, все
мелькает, как из тумана. Знакомые лица являются (я почти наяву начинаю видеть),
– матушку вижу чаще всего… А какие бывают сны у меня! Я чувствую, что здоровье
мое расстроено; я так слаба; вот и сегодня, когда вставала утром с постели, мне
дурно сделалось; сверх того, у меня такой дурной кашель! Я чувствую, я знаю,
что скоро умру. Кто-то меня похоронит? Кто-то за гробом моим пойдет? Кто-то обо
мне пожалеет?.. И вот придется, может быть, умереть в чужом месте, в чужом
доме, в чужом угле!.. Боже мой, как грустно жить, Макар Алексеевич! Что вы
меня, друг мой, все конфетами кормите? Я право, не знаю, откудова вы денег
столько берете? Ах, друг мой, берегите деньги, ради бога, берегите их. Федора
продает ковер, который я вышила; дают пятьдесят рублей ассигнациями. Это очень хорошо:
я думала, меньше будет. Я Федоре дам три целковых да себе сошью платьице, так,
простенькое, потеплее. Вам жилетку сделаю, сама сделаю и материи хорошей
выберу.
Федора мне достала книжку – «Повести Белкина», которую вам
посылаю, если захотите читать. Пожалуйста, только не запачкайте и не задержите:
книга чужая; это Пушкина сочинение. Два года тому назад мы читали эти повести
вместе с матушкой, и теперь мне так грустно было их перечитывать. Если у вас
есть какие-нибудь книги, то пришлите мне, – только в таком случае, когда вы их
не от Ратазяева получили. Он, наверно, даст своего сочинения, если он
что-нибудь напечатал. Как это вам нравятся его сочинения, Макар Алексеевич?
Такие пустяки… Ну, прощайте! как я заболталась! Когда мне грустно, так я рада болтать,
хоть об чем-нибудь. Это лекарство: тотчас легче сделается, а особливо, если
выскажешь все, что лежит на сердце. Прощайте, прощайте, мой друг!
Ваша В. Д.
Июня 28-го.
Маточка Варвара Алексеевна!
Полно кручиниться! Как же это не стыдно вам! Ну полноте,
ангельчик мой; как это вам такие мысли приходят? Вы не больны, душечка, вовсе
не больны; вы цветете, право цветете; бледненьки немножко, а все-таки цветете.
И что это у вас за сны да за видения такие! Стыдно, голубчик мой, полноте; вы
плюньте на сны-то эти, просто плюньте. Отчего же я сплю хорошо? Отчего же мне
ничего не делается? Вы посмотрите-ка на меня, маточка. Живу себе, сплю покойно,
здоровехонек, молодец молодцом, любо смотреть. Полноте, полноте, душечка,
стыдно. Исправьтесь. Я ведь головку-то вашу знаю, маточка, чуть что-нибудь
найдет, вы уж и пошли мечтать да тосковать о чем-то. Ради меня перестаньте,
душенька. В люди идти? – никогда! Нет, нет и нет! Да и что это вам думается
такое, что это находит на вас? Да еще и на выезд! Да нет же, маточка, не
позволю, вооружаюсь всеми силами против такого намерения. Мой фрак старый
продам и в одной рубашке стану ходить по улицам, а уж вы у нас нуждаться не
будете. Нет, Варенька, нет; уж я знаю вас! Это блажь, чистая блажь! А что
верно, так это то, что во всем Федора одна виновата: она, видно, глупая баба,
вас на все надоумила. А вы ей, маточка, не верьте. Да вы еще, верно, не знаете
всего-то, душенька?.. Она баба глупая, сварливая, вздорная; она и мужа своего
покойника со свету выжила. Или она, верно, вас рассердила там как-нибудь? Нет,
нет, маточка, ни за что! И я-то как же буду тогда, что мне-то останется делать?
Нет, Варенька, душенька, вы это из головки-то выкиньте. Чего вам недостает у
нас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас любите, – так и живите себе там смирненько;
шейте или читайте, а пожалуй, и не шейте, – все равно, только с нами живите. А
то вы сами посудите, ну на что это будет похоже тогда?.. Вот я вам книжек
достану, а потом, пожалуй, и опять куда-нибудь гулять соберемся. Только вы-то
полноте, маточка, полноте, наберитесь ума и из пустяков не блажите! Я к вам
приду, и в весьма скором времени, только вы за это мое прямое и откровенное
признание примите: нехорошо, душенька, очень нехорошо! Я, конечно, неученый
человек и сам знаю, что неученый, что на медные деньги учился, да я не к тому и
речь клоню, не во мне тут и дело-то, а за Ратазяева заступлюсь, воля ваша. Он
мне друг, потому я за него и заступлюсь. Он хорошо пишет, очень, очень и
опять-таки очень хорошо пишет. Не соглашаюсь я с вами и никак не могу
согласиться. Писано цветисто, отрывисто, с фигурами, разные мысли есть; очень
хорошо! Вы, может быть, без чувства читали, Варенька, или не в духе были, когда
читали, на Федору за что-нибудь рассердились, или что-нибудь у вас там
нехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством, получше, когда вы довольны
и веселы и в расположении духа приятном находитесь, вот, например, когда
конфетку во рту держите – вот когда прочтите. Я не спорю (кто же против этого),
есть и лучше Ратазяева писатели, есть даже и очень лучшие, но и они хороши и
Ратазяев хорош; они хорошо пишут, и он хорошо пишет. Он себе особо, он так себе
пописывает, и очень хорошо делает, что пописывает. Ну, прощайте, маточка;
писать более не могу; нужно спешить, дело есть. Смотрите же, маточка, ясочка
ненаглядная, успокойтесь, и господь да пребудет с вами, а я пребываю
вашим верным другом Макаром Девушкиным.
Р. S. Спасибо за книжку, родная моя, прочтем и Пушкина; а
сегодня я, по вечеру, непременно зайду к вам.
Июля 1-го.
Дорогой мой, Макар Алексеевич!
Нет, друг мой, нет, мне не житье между вами. Я раздумала и
нашла, что очень дурно делаю, отказываясь от такого выгодного места. Там будет
у меня по крайней мере хоть верный кусок хлеба; я буду стараться, я заслужу
ласку чужих людей, даже постараюсь переменить свой характер, если будет
надобно. Оно, конечно, больно и тяжело жить между чужими, искать чужой милости,
скрываться и принуждать себя, да бог мне поможет. Не оставаться же век
нелюдимкой. Со мною уж бывали такие же случаи. Я помню, когда я, бывало, еще
маленькая, в пансион хаживала. Бывало, все воскресенье дома резвишься,
прыгаешь, иной раз и побранит матушка, – все ничего, все хорошо на сердце,
светло на душе. Станет подходить вечер, и грусть нападет смертельная, нужно в
девять часов в пансион идти, а там все чужое, холодное, строгое, гувернантки по
понедельникам такие сердитые, так и щемит, бывало, за душу, плакать хочется;
пойдешь в уголок и поплачешь одна-одинешенька, слезы скрываешь, – скажут,
ленивая; а я вовсе не о том и плачу, бывало, что учиться надобно. Ну, что ж? я
привыкла, и потом, когда выходила из пансиона, так тоже плакала, прощаясь с
подружками. Да и нехорошо я делаю, что живу в тягость обоим вам. Эта мысль –
мне мученье. Я вам откровенно говорю все это, потому что привыкла быть с вами
откровенною. Разве я не вижу, как Федора встает каждый день раным-ранехонько да
за стирку свою принимается и до поздней ночи работает? – а старые кости любят
покой. Разве я не вижу, что вы на меня разоряетесь, последнюю копейку ребром
ставите да на меня ее тратите? не с вашим состоянием, мой друг! Пишете вы, что
последнее продадите, а меня в нужде не оставите. Верю, друг мой, я верю в ваше
доброе сердце, – но это вы теперь так говорите. Теперь у вас есть деньги
неожиданные, вы получили награждение; но потом что будет, потом? Вы знаете сами
– я больная всегда; я не могу так же, как и вы, работать, хотя бы душою рада
была, да и работа не всегда бывает. Что же мне остается? Надрываться с тоски,
глядя на вас обоих, сердечных. Чем я могу оказать вам хоть малейшую пользу? И
отчего я вам так необходима, друг мой? Что я вам хорошего сделала? Я только
привязана к вам всею душою, люблю вас крепко, сильно, всем сердцем, но – горька
судьба моя! – я умею любить и могу любить, но только, а не творить добро, не
платить вам за ваши благодеяния. Не держите же меня более, подумайте и скажите
ваше последнее мнение. В ожидании пребываю
