Напишите мне теперь все откровенно, что с вами было и как вы
решились на такой поступок. Успокойте меня, если можно. Не самолюбие заставляет
меня писать теперь о моем спокойствии, но моя дружба и любовь к вам, которые
ничем не изгладятся из моего сердца. Прощайте. Жду ответа вашего с нетерпением.
Вы худо думали обо мне, Макар Алексеевич.
Вас сердечно любящая Варвара Доброселова.
Июля 28-го.
Бесценная моя, Варвара Алексеевна!
Ну уж, как теперь все кончено и все мало-помалу приходит в
прежнее положение, то вот что скажу я вам, маточка: вы беспокоитесь об том, что
обо мне подумают, на что спешу объявить вам, Варвара Алексеевна, что амбиция
моя мне дороже всего. Вследствие чего и донося вам об несчастиях моих и всех
этих беспорядках, уведомляю вас, что из начальства еще никто ничего не знает,
да и не будет знать, так что они все будут питать ко мне уважение по-прежнему.
Одного боюсь: сплетен боюсь. Дома у нас хозяйка кричит, а теперь, когда я с
помощию ваших десяти рублей уплатил ей часть долга, только ворчит, а более
ничего. Что же касается до прочих, то и они ничего; у них только не нужно денег
взаймы просить, а то и они ничего. А в заключение объяснений моих скажу вам,
маточка, что ваше уважение ко мне считаю я выше всего на свете и тем утешаюсь
теперь во временных беспорядках моих. Слава богу, что первый удар и первые
передряги миновали и вы приняли это так, что не считаете меня вероломным другом
и себялюбцем за то, что я вас у себя держал и обманывал вас, не в силах будучи
с вами расстаться и любя вас, как моего ангельчика. Рачительно теперь принялся
за службу и должность свою стал исправлять хорошо. Евстафий Иванович хоть бы
слово сказал, когда я мимо их вчера проходил. Не скрою от вас, маточка, что
убивают меня долги мои и худое положение моего гардероба, но это опять ничего,
и об этом тоже молю вас – не отчаивайтесь, маточка. Посылаете мне еще
полтинничек, Варенька, и этот полтинничек мне мое сердце пронзил. Так так-то
оно теперь стало, так вот оно как! то есть это не я, старый дурак, вам,
ангельчику, помогаю, а вы, сироточка моя бедненькая, мне! Хорошо сделала
Федора, что достала денег. Я покамест не имею надежд никаких, маточка, на
получение, а если чуть возродятся какие-нибудь надежды, то отпишу вам обо всем
подробно. Но сплетни, сплетни меня беспокоят более всего. Прощайте, мой
ангельчик. Целую вашу ручку и умоляю вас выздоравливать. Пишу оттого не
подробно, что в должность спешу, ибо старанием и рачением хочу загладить все
вины мои в упущении по службе; дальнейшее же повествование о всех происшествиях
и о приключении с офицерами откладываю до вечера.
Вас уважающий и вас сердечно любящий
Макар Девушкин.
Июля 28-го.
Эх, Варенька, Варенька! Вот именно-то теперь грех на вашей
стороне и на совести вашей останется. Письмецом-то своим вы меня с толку
последнего сбили, озадачили, да уж только теперь, как я на досуге во
внутренность сердца моего проник, так и увидел, что прав был, совершенно был
прав. Я не про дебош мой говорю (ну его, маточка, ну его!), а про то, что я
люблю вас и что вовсе не неблагоразумно мне было любить вас, вовсе не
неблагоразумно. Вы, маточка, не знаете ничего; а вот если бы знали только,
отчего это все, отчего это я должен вас любить, так вы бы не то сказали. Вы это
все резонное-то только так говорите, а я уверен, что на сердце-то у вас вовсе
не то.
Маточка моя, я и сам-то не знаю и не помню хорошо всего, что
было у меня с офицерами. Нужно вам заметить, ангельчик мой, что до того времени
я был в смущении ужаснейшем. Вообразите себе, что уже целый месяц, так сказать,
на одной ниточке крепился. Положение было пребедственное. От вас-то я
скрывался, да и дома тоже, но хозяйка моя шуму и крику наделала. Оно бы мне и
ничего. Пусть бы кричала баба негодная, да одно то, что срам, а второе то, что
она, господь ее знает как, об нашей связи узнала и такое про нее на весь дом
кричала, что я обомлел, да и уши заткнул. Да дело-то в том, что другие своих
ушей не затыкали, а, напротив, развесили их. Я и теперь, маточка, куда мне деваться,
не знаю…
И вот, ангельчик мой, все-то это, весь-то этот сброд
всяческого бедствия и доконал меня окончательно. Вдруг странные вещи слышу я от
Федоры, что в дом к вам явился недостойный искатель и оскорбил вас недостойным
предложением; что он вас оскорбил, глубоко оскорбил, я по себе сужу, маточка,
потому что и я сам глубоко оскорбился. Тут-то я, ангельчик вы мой, и свихнулся,
тут-то я и потерялся и пропал совершенно. Я, друг вы мой, Варенька, выбежал в
бешенстве каком-то неслыханном, я к нему хотел идти, греховоднику; я уж и не
знал, что я делать хотел, потому что я не хочу, чтобы вас, ангельчика моего,
обижали! Ну, грустно было! а на ту пору дождь, слякоть, тоска была страшная!..
Я было уж воротиться хотел… Тут-то я и пал, маточка. Я Емелю встретил, Емельяна
Ильича, он чиновник, то есть был чиновник, а теперь уж не чиновник, потому что
его от нас выключили. Он уж я и не знаю, что делает, как-то там мается; вот мы
с ним и пошли. Тут – ну, да что вам, Варенька, ну весело, что ли, про несчастия
друга своего читать, бедствия его и историю искушений, им претерпенных? На
третий день, вечером, уж это Емеля подбил меня, я и пошел к нему, к офицеру-то.
Адрес-то я у нашего дворника спросил. Я, маточка, уж если к слову сказать
пришлось, давно за этим молодцом примечал; следил его, когда еще он в доме у
нас квартировал. Теперь-то я вижу, что я неприличие сделал, потому что я не в
своем виде был, когда обо мне ему доложили. Я, Варенька, ничего, по правде, и
не помню; помню только, что у него было очень много офицеров или это двоилось у
меня – бог знает. Я не помню также, что я говорил, только я знаю, что я много
говорил в благородном негодовании моем. Ну, тут-то меня и выгнали, тут-то меня
и с лестницы сбросили, то есть оно не то чтобы совсем сбросили, а только так
вытолкали. Вы уж знаете, Варенька, как я воротился; вот оно и все. Конечно, я
себя уронил, и амбиция моя пострадала, но ведь этого никто не знает, из
посторонних-то никто, кроме вас, не знает; ну, а в таком случае это все равно
что как бы его и не было. Может быть, это и так, Варенька, как вы думаете? Что
мне только достоверно известно, так это то, что прошлый год у нас Аксентий
Осипович таким же образом дерзнул на личность Петра Петровича, но по секрету,
он это сделал по секрету. Он его зазвал в сторожевскую комнату, я это все в
щелочку видел; да уж там он как надобно было и распорядился, но благородным
образом, потому что этого никто не видал, кроме меня; ну, а я ничего, то есть я
хочу сказать, что я не объявлял никому. Ну, а после этого Петр Петрович и Аксентий
Осипович ничего. Петр Петрович, знаете, амбиционный такой, так он и никому не
сказал, так что они теперь и кланяются и руки жмут. Я не спорю, я, Варенька, с
вами спорить не смею, я глубоко упал, и что всего ужаснее, в собственном мнении
своем проиграл, но уж это, верно, мне так на роду было написано, уж это, верно,
судьба, – а от судьбы не убежишь, сами знаете. Ну, вот и подробное объяснение
несчастий моих и бедствий, Варенька, вот – все такое, что хоть бы и не читать,
так в ту же пору. Я немного нездоров, маточка моя, и всей игривости чувств
лишился. Посему теперь, свидетельствуя вам мою привязанность, любовь и
уважение, пребываю, милостивая государыня моя, Варвара Алексеевна,
