Ваш истинный друг Макар Девушкин.
Сентября 9-го.
Матушка, Варвара Алексеевна!
Пишу вам вне себя. Я весь взволнован страшным происшествием.
Голова моя вертится кругом. Я чувствую, что все кругом меня вертится. Ах,
родная моя, что я расскажу вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого. Нет,
я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это предчувствовал. Все это заранее
слышалось моему сердцу! Я даже намедни во сне что-то видел подобное.
Вот что случилось! Расскажу вам без слога, а так, как мне на
душу господь положит. Пошел я сегодня в должность. Пришел, сижу, пишу. А нужно
вам знать, маточка, что я и вчера писал тоже. Ну, так вот, вчера подходит ко
мне Тимофей Иванович и лично изволит наказывать, что – вот, дескать, бумага
нужная, спешная. Перепишите, говорит, Макар Алексеевич, почище, поспешно и
тщательно: сегодня к подписанию идет. Заметить вам нужно, ангельчик, что вчерашнего
дня я был сам не свой, ни на что и глядеть не хотелось; грусть, тоска такая
напала! На сердце холодно, на душе темно; в памяти все вы были, моя бедная
ясочка. Ну, вот я принялся переписывать; переписал чисто, хорошо, только уж не
знаю, как вам точнее сказать, сам ли нечистый меня попутал, или тайными
судьбами какими определено было, или просто так должно было сделаться, – только
пропустил я целую строчку; смысл-то и вышел, господь его знает какой, просто,
никакого не вышло. С бумагой-то вчера опоздали и подали ее на подписание его
превосходительству только сегодня. Я как ни в чем не бывало являюсь сегодня в
обычный час и располагаюсь рядком с Емельяном Ивановичем. Нужно вам заметить,
родная, что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего совеститься и в
стыд приходить. Я в последнее время и не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипит
у кого-нибудь, так уж я и ни жив ни мертв. Вот точно так сегодня, приник,
присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович (такой задирала, какого и на свете
до него не было) сказал во всеуслышание: что, дескать, вы, Макар Алексеевич,
сидите таким у-у-у? да тут такую гримасу скорчил, что все, кто около него и
меня ни были, так и покатились со смеху, и уж, разумеется, на мой счет. И
пошли, и пошли! Я и уши прижал и глаза зажмурил, сижу себе, не пошевелюсь.
Таков уж обычай мой; они этак скорей отстают. Вдруг слышу шум, беготня, суетня;
слышу – не обманываются ли уши мои? зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина.
Задрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; только
знаю то, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной не было. Я прирос
к стулу, – и как ни в чем не бывало, точно и не я. Но вот опять начали, ближе и
ближе. Вот уж над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! где Девушкин?
Подымаю глаза: передо мною Евстафий Иванович; говорит: «Макар Алексеевич, к его
превосходительству, скорее! Беды вы с бумагой наделали!» Только это одно и
сказал, да довольно, не правда ли, маточка, довольно сказано было? Я помертвел,
оледенел, чувств лишился, иду – ну, да уж просто ни жив ни мертв отправился.
Ведут меня через одну комнату, через другую комнату, через третью комнату, в
кабинет – предстал! Положительного отчета, об чем я тогда думал, я вам дать не
могу. Вижу, стоят его превосходительство, вокруг него все они. Я, кажется, не
поклонился; позабыл. Оторопел так, что и губы трясутся и ноги трясутся. Да и
было отчего, маточка. Во-первых, совестно; я взглянул направо в зеркало, так
просто было отчего с ума сойти от того, что я там увидел. А во-вторых, я всегда
делал так, как будто бы меня и на свете не было. Так, что едва ли его
превосходительство были известны о существовании моем. Может быть, слышали,
так, мельком, что есть у них в ведомстве Девушкин, но в кратчайшие сего
сношения никогда не входили.
Начали гневно: «Как же это вы, сударь! Чего вы смотрите?
нужная бумага, нужно к спеху, а вы ее портите. И как же вы это», – тут его
превосходительство обратились к Евстафию Ивановичу. Я только слышу, как до меня
звуки слов долетают: «Нераденье! неосмотрительность! Вводите в неприятности!» Я
раскрыл было рот для чего-то. Хотел было прощения просить да не мог, убежать –
покуситься не смел, и тут… тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едва
перо держу от стыда. Моя пуговка – ну ее к бесу – пуговка, что висела у меня на
ниточке – вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно),
зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его
превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! Вот и все было мое
оправдание, все извинение, весь ответ, все, что я собирался сказать его
превосходительству! Последствия были ужасны! Его превосходительство тотчас
обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм. Я вспомнил, что я видел в
зеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять
пуговку, – катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости
отличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все,
все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! А тут в обоих ушах
ни с того ни с сего и Тереза и Фальдони, и пошло перезванивать. Наконец поймал
пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно,
руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно
оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его
превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули – слышу,
говорят Евстафию Ивановичу: «Как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. как он!..
что он!..» Ах, родная моя, что уж тут – как он? Да что он? отличился! Слышу,
Евстафий Иванович говорит: «Не замечен, ни в чем не замечен, поведения
примерного, жалованья достаточно, по окладу…» – «Ну, облегчить его как-нибудь,
– говорит его превосходительство. – Выдать ему вперед…» – «Да забрал, говорят,
забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства, верно, такие,
а поведения хорошего и не замечен, никогда не замечен». Я, ангельчик мой,
горел, я в адском огне горел! Я умирал! «Ну, – говорят его превосходительство
громко, – переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишите
опять вновь без ошибки; да послушайте…» Тут его превосходительство обернулись к
прочим, роздали приказания разные, и все разошлись. Только что разошлись они,
его превосходительство поспешно вынимают книжник
[11]
и из него сторублевую.
«Вот, – говорят они, – чем могу, считайте, как хотите…» – да и всунул мне в
руку. Я, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась; не знаю, что было со
мною; я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да
– вот уж тут ни на волосок от правды не отступаю, родная моя: взял мою руку
недостойную, да и потряс ее, так-таки взял да потряс, словно ровне своей,
словно такому же, как сам, генералу. «Ступайте, говорит, чем могу… Ошибок не
делайте, а теперь грех пополам».
Теперь, маточка, вот как я решил: вас и Федору прошу, и если
бы дети у меня были, то и им бы повелел, чтобы богу молились, то есть вот как:
за родного отца не молились бы, а за его превосходительство каждодневно и вечно
бы молились! Еще скажу, маточка, и это торжественно говорю – слушайте меня,
маточка, хорошенько – клянусь, что как ни погибал я от скорби душевной в лютые
дни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя, на унижение
мое и мою неспособность, несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне сто
рублей дороги, как то, что его превосходительство сами мне, соломе, пьянице,
руку мою недостойную пожать изволили! Этим они меня самому себе возвратили.
Этим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаще навеки сделали, и я
твердо уверен, что я как ни грешен перед всевышним, но молитва о счастии и
благополучии его превосходительства дойдет до престола его!..
