Маточка! Я теперь в душевном расстройстве ужасном, в
волнении ужасном! Мое сердце бьется, хочет из груди выпрыгнуть. И я сам как-то
весь как будто ослаб. Посылаю вам сорок пять рублей ассигнациями, двадцать
рублей хозяйке даю, у себя тридцать пять оставляю; на двадцать платье поправлю,
а пятнадцать оставлю на житье-бытье. А только теперь все эти впечатления-то утренние
потрясли все существование мое. Я прилягу. Мне, впрочем, покойно, очень
покойно. Только душу ломит, и слышно там, в глубине, душа моя дрожит, трепещет,
шевелится. Я приду к вам; а теперь я просто хмелен от всех ощущений этих… Бог
видит все, маточка вы моя, голубушка вы моя бесценная!
Ваш достойный друг Макар Девушкин.
Сентября 10-го.
Любезный мой, Макар Алексеевич!
Я несказанно рада вашему счастию и умею ценить добродетели
вашего начальника, друг мой. Итак, теперь вы отдохнете от горя! Но только ради
бога не тратьте опять денег попусту. Живите тихонько, как можно скромнее, и с
этого же дня начинайте всегда хоть что-нибудь откладывать, чтоб несчастия не
застали вас опять внезапно. Об нас, ради бога, не беспокойтесь. Мы с Федорой
кое-как проживем. К чему вы нам денег столько прислали, Макар Алексеевич? Нам
вовсе не нужно. Мы довольны и тем, что есть у нас. Правда, нам скоро
понадобятся деньги на переезд с этой квартиры, но Федора надеется получить с
кого-то давнишний, старый долг. Оставляю, впрочем, себе двадцать рублей на
крайние надобности. Остальные посылаю вам назад. Берегите, пожалуйста, деньги,
Макар Алексеевич. Прощайте. Живите теперь покойно, будьте здоровы и веселы. Я
писала бы вам более, но чувствую ужасную усталость, вчера я целый день не вставала
с постели. Хорошо сделали, что обещались зайти. Навестите меня, пожалуйста,
Макар Алексеевич.
В. Д.
Сентября 11-го.
Милая моя, Варвара Алексеевна!
Умоляю вас, родная моя, не разлучайтесь со мною теперь,
теперь, когда я совершенно счастлив и всем доволен. Голубчик мой! Вы Федору не
слушайте, а я буду все, что вам угодно, делать; буду вести себя хорошо, из
одного уважения к его превосходительству буду вести себя хорошо и отчетливо; мы
опять будем писать друг другу счастливые письма, будем поверять друг другу наши
мысли, наши радости, наши заботы, если будут заботы; будем жить вдвоем согласно
и счастливо. Займемся литературою… Ангельчик мой! В моей судьбе все
переменилось, и все к лучшему переменилось. Хозяйка стала сговорчивее, Тереза
умнее, даже сам Фальдони стал какой-то проворный. С Ратазяевым я помирился.
Сам, на радостях, пошел к нему. Он, право, добрый малый, маточка, и что про
него говорили дурного, то все это был вздор. Я открыл теперь, что все это была
гнусная клевета. Он вовсе и не думал нас описывать: он мне это сам говорил.
Читал мне новое сочинение. А что тогда Ловеласом-то он меня назвал, так это все
не брань или название какое неприличное: он мне объяснил. Это слово в слово с
иностранного взято и значит проворный малый, и если покрасивее сказать,
политературнее, так значит парень – плохо не клади – вот! а не что-нибудь там
такое. Шутка невинная была, ангельчик мой. Я-то, неуч, сдуру и обиделся. Да уж
я теперь перед ним извинился… И погода-то такая замечательная сегодня,
Варенька, хорошая такая. Правда, утром была небольшая изморозь, как будто
сквозь сито сеяло. Ничего! Зато воздух стал посвежее немножко. Ходил я покупать
сапоги и купил удивительные сапоги. Прошелся по Невскому. «Пчелку»
[12]
прочел.
Да! про главное я и забываю вам рассказать.
Видите ли что:
Сегодня поутру разговорился я с Емельяном Ивановичем и с
Аксентием Михайловичем об его превосходительстве. Да, Варенька, они не с одним
мною так обошлись милостиво. Они не одного меня облагодетельствовали и добротою
сердца своего всему свету известны. Из многих мест в честь ему хвалы
воссылаются и слезы благодарности льются. У них сирота одна воспитывалась.
Изволили пристроить ее: выдали за человека известного, за чиновника одного,
который по особым поручениям при их же превосходительстве находился. Сына одной
вдовы в какую-то канцелярию пристроили и много еще благодеяний разных оказали.
Я, маточка, почел за обязанность тут же и мою лепту положить, всем во
всеуслышание поступок его превосходительства рассказал; я все им рассказал и
ничего не утаил. Я стыд-то в карман спрятал. Какой тут стыд, что за амбиция
такая при таком обстоятельстве! Так-таки вслух – да будут славны дела его
превосходительства! Я говорил увлекательно, с жаром говорил и не краснел,
напротив, гордился, что пришлось такое рассказывать. Я про все рассказал (про
вас только благоразумно умолчал, маточка), и про хозяйку мою, и про Фальдони, и
про Ратазяева, и про сапоги, и про Маркова – все рассказал. Кое-кто там
пересмеивались, да, правда, и все они пересмеивались. Только это в моей фигуре,
верно, они что-нибудь смешное нашли или насчет сапогов моих – именно насчет
сапогов. А с дурным каким-нибудь намерением они не могли этого сделать. Это
так, молодость, или оттого, что они люди богатые, но с дурным, с злым
намерением они никак не могли мою речь осмеивать. То есть что-нибудь насчет его
превосходительства – этого они никак не могли сделать. Не правда ли, Варенька?
Я все до сих пор не могу как-то опомниться, маточка. Все эти
происшествия так смутили меня! Есть ли у вас дрова? Не простудитесь, Варенька;
долго ли простудиться. Ох, маточка моя, вы с вашими грустными мыслями меня
убиваете. Я уж бога молю, как молю его за вас, маточка! Например, есть ли у вас
шерстяные чулочки, или так, из одежды что-нибудь, потеплее. Смотрите, голубчик
мой. Если вам что-нибудь там нужно будет, так уж вы, ради создателя, старика не
обижайте. Так-таки прямо и ступайте ко мне. Теперь дурные времена прошли.
Насчет меня вы не беспокойтесь. Впереди все так светло, хорошо!
А грустное было время, Варенька! Ну да уж все равно, прошло!
Года пройдут, так и про это время вздохнем. Помню я свои молодые годы. Куда!
Копейки иной раз не бывало. Холодно, голодно, а весело, да и только. Утром
пройдешься по Невскому, личико встретишь хорошенькое, и на целый день счастлив.
Славное, славное было время, маточка! Хорошо жить на свете, Варенька! Особенно
в Петербурге. Я со слезами на глазах вчера каялся перед господом богом, чтобы
простил мне господь все грехи мои в это грустное время: ропот, либеральные
мысли, дебош и азарт. Об вас вспоминал с умилением в молитве. Вы одни,
ангельчик, укрепляли меня, вы одни утешали меня, напутствовали советами благими
и наставлениями. Я этого, маточка, никогда забыть не могу. Ваши записочки все
перецеловал сегодня, голубчик мой! Ну, прощайте, маточка. Говорят, есть где-то
здесь недалеко платье продажное. Так вот я немножко наведаюсь. Прощайте же,
ангельчик. Прощайте!
Вам душевно преданный Макар Девушкин.
Сентября 15-го.
Милостивый государь, Макар Алексеевич!
Я вся в ужасном волнении. Послушайте-ка, что у нас было. Я
что-то роковое предчувствую. Вот посудите сами, мой бесценный друг: господин
Быков в Петербурге. Федора его встретила. Он ехал, приказал остановить дрожки,
подошел сам к Федоре и стал наведываться, где она живет. Та сначала не сказывала.
Потом он сказал, усмехаясь, что он знает, кто у ней живет. (Видно, Анна
Федоровна все ему рассказала.) Тогда Федора не вытерпела и тут же на улице
стала его упрекать, укорять, сказала ему, что он человек безнравственный, что
он причина всех несчастий моих. Он отвечал, что когда гроша нет, так,
разумеется, человек несчастлив. Федора сказала ему, что я бы сумела прожить
работою, могла бы выйти замуж, а не то так сыскать место какое-нибудь, а что
теперь счастие мое навсегда потеряно, что я к тому же больна и скоро умру. На
это он заметил, что я еще слишком молода, что у меня еще в голове бродит и что
и наши добродетели потускнели (его слова). Мы с Федорой думали, что он не знает
нашей квартиры, как вдруг вчера, только что я вышла для закупок в Гостиный двор,
он входит к нам в комнату; ему, кажется, не хотелось застать меня дома. Он
долго расспрашивал Федору о нашем житье-бытье; все рассматривал у нас; мою
работу смотрел, наконец спросил: «Какой же это чиновник, который с вами
знаком?» На ту пору вы чрез двор проходили; Федора ему указала на вас; он
взглянул и усмехнулся; Федора упрашивала его уйти, сказала ему, что я и так уже
нездорова от огорчений и что видеть его у нас мне будет весьма неприятно. Он
промолчал; сказал, что он так приходил, от нечего делать, и хотел дать Федоре
двадцать пять рублей; та, разумеется, не взяла. Что бы это значило? Зачем это
он приходил к нам? Я понять не могу, откуда он все про нас знает! Я теряюсь в
догадках. Федора говорит, что Аксинья, ее золовка, которая ходит к нам, знакома
с прачкой Настасьей, а Настасьин двоюродный брат сторожем в том департаменте,
где служит знакомый племянника Анны Федоровны, так вот не переползла ли
как-нибудь сплетня? Впрочем, очень может быть, что Федора и ошибается; мы не
знаем, что придумать. Неужели он к нам опять придет! Одна мысль эта ужасает
меня! Когда Федора рассказала все это вчера, так я так испугалась, что чуть
было в обморок не упала от страха. Чего еще им надобно? Я теперь их знать не
хочу! Что им за дело до меня, бедной! Ах! в каком я страхе теперь; так вот и
думаю, что войдет сию минуту Быков. Что со мною будет! Что еще мне готовит
судьба? Ради Христа, зайдите ко мне теперь же, Макар Алексеевич. Зайдите, ради
бога, зайдите.
