Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему
считал ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень
больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее поведение. Но
меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я никогда почти не
говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить. Я краснела, мешалась
и потом где-нибудь в уголку плакала от досады.
Я не знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашему
не помогло одно странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сидела
у Анны Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского. Я знала, что его не
было дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось войти к нему. До сих пор я
никогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили рядом уже с лишком год. В этот
раз сердце у меня билось так сильно, так сильно, что, казалось, из груди хотело
выпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с каким-то особенным любопытством. Комната
Покровского была весьма бедно убрана; порядка было мало. На стенах прибито было
пять длинных полок с книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги да
бумаги! Меня посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятное
чувство досады овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящего
сердца было мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего не
читала, ни одной книги… Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которые
ломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мне
захотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как можно
скорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он знал, буду
достойнее его дружбы, Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь,
схватила в руки первый попавшийся запыленный, старый том и, краснея, бледнея, дрожа
от волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее
ночью, у ночника, когда заснет матушка.
Но как же мне стало досадно, когда я, придя в нашу комнату,
торопливо развернула книгу и увидала какое-то старое, полусгнившее, все изъеденное
червями латинское сочинение. Я воротилась, не теряя времени. Только что я
хотела поставить книгу на полку, послышался шум в коридоре и чьи-то близкие
шаги. Я заспешила, заторопилась, но несносная книга была так плотно поставлена
в ряд, что, когда я вынула одну, все остальные раздались сами собою и
сплотнились так, что теперь для прежнего их товарища не оставалось более места.
Втиснуть книгу у меня недоставало сил. Однако ж я толкнула книги как только
могла сильнее. Ржавый гвоздь, на котором крепилась полка и который, кажется,
нарочно ждал этой минуты, чтоб сломаться, – сломался. Полка полетела одним
концом вниз. Книги с шумом посыпались на пол. Дверь отворилась, и Покровский
вошел в комнату.
Нужно заметить, что он терпеть не мог, когда кто-нибудь хозяйничал
в его владениях. Беда тому, кто дотрогивался до книг его! Судите же о моем
ужасе, когда книги, маленькие, большие, всевозможных форматов, всевозможной
величины и толщины, ринулись с полки, полетели, запрыгали под столом, под
стульями, по всей комнате. Я было хотела бежать, но было поздно. «Кончено,
думаю, кончено! Я пропала, погибла! Я балую, резвлюсь, как десятилетний
ребенок; я глупая девчонка! Я большая дура!!» Покровский рассердился ужасно.
«Ну вот, этого недоставало еще! – закричал он. – Ну, не стыдно ли вам так
шалить!.. Уйметесь ли вы когда-нибудь?» И сам бросился подбирать книги. Я было
нагнулась помогать ему. «Не нужно, не нужно, – закричал он. – Лучше бы вы
сделали, если б не ходили туда, куда вас не просят». Но, впрочем, немного
смягченный моим покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнем
наставническом тоне, пользуясь недавним правом учителя: «Ну, когда вы
остепенитесь, когда вы одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы не
ребенок, не маленькая девочка, ведь вам уже пятнадцать лет!» И тут, вероятно,
желая поверить, справедливо ли то, что я уж не маленькая, он взглянул на меня и
покраснел до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и смотрела на него во все
глаза в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным видом ко мне, смешался
ужасно, что-то заговорил, кажется в чем-то извинялся, может быть в том, что
только теперь заметил, что я такая большая девушка. Наконец, я поняла. Я не
помню, что со мной тогда сталось; я смешалась, потерялась, покраснела еще
больше Покровского, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
Я не знала, что мне оставалось делать, куда было деваться от
стыда. Одно то, что он застал меня в своей комнате! Целых три дня я на него
взглянуть не могла. Я краснела до слез. Мысли самые странные, мысли смешные вертелись
в голове моей. Одна из них, самая сумасбродная, была та, что я хотела идти к
нему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно рассказать ему все
и уверить его, что я поступила не как глупая девочка, но с добрым намерением. Я
было и совсем решилась идти, но, слава богу, смелости не достало. Воображаю,
что бы я наделала! Мне и теперь обо всем этом вспоминать совестно.
Несколько дней спустя матушка вдруг сделалась опасно больна.
Она уже два дня не вставала с постели и на третью ночь была в жару и в бреду. Я
уже не спала одну ночь, ухаживая за матушкой, сидела у ее кровати, подносила ей
питье и давала в определенные часы лекарства. На вторую ночь я измучилась
совершенно. По временам меня клонил сон, в глазах зеленело, голова шла кругом,
и я каждую минуту готова была упасть от утомления, но слабые стоны матери
пробуждали меня, я вздрагивала, просыпалась на мгновение, а потом дремота опять
одолевала меня. Я мучилась. Я не знаю – я не могу припомнить себе, – но
какой-то страшный сон, какое-то ужасное видение посетило мою расстроенную
голову в томительную минуту борьбы сна с бдением. Я проснулась в ужасе. В
комнате было темно, ночник погасал, полосы света то вдруг обливали всю комнату,
то чуть-чуть мелькали по стене, то исчезали совсем. Мне стало отчего-то
страшно, какой-то ужас напал на меня; воображение мое взволновано было ужасным
сном; тоска сдавила мое сердце… Я вскочила со стула и невольно вскрикнула от
какого-то мучительного, страшно тягостного чувства. В это время отворилась
дверь, и Покровский вошел к нам в комнату.
Я помню только то, что я очнулась на его руках. Он бережно
посадил меня в кресла, подал мне стакан воды и засыпал вопросами. Не помню, что
я ему отвечала. «Вы больны, вы сами очень больны, – сказал он, взяв меня за
руку, – у вас жар, вы себя губите, вы своего здоровья не щадите; успокойтесь,
лягте, засните. Я вас разбужу через два часа, успокойтесь немного… Ложитесь же,
ложитесь!» – продолжал он, не давая мне выговорить ни одного слова в
возражение. Усталость отняла у меня последние силы; глаза мои закрывались от
слабости. Я прилегла в кресла, решившись заснуть только на полчаса, и проспала
до утра. Покровский разбудил меня только тогда, когда пришло время давать
матушке лекарство.
На другой день, когда я, отдохнув немного днем,
приготовилась опять сидеть в креслах у постели матушки, твердо решившись в этот
раз не засыпать, Покровский часов в одиннадцать постучался в нашу комнату. Я
отворила. «Вам скучно сидеть одной, – сказал он мне, – вот вам книга; возьмите;
все не так скучно будет». Я взяла; я не помню, какая это была книга: вряд ли я
тогда в нее заглянула, хоть всю ночь не спала. Странное внутреннее волнение не
давало мне спать; я не могла оставаться на одном месте; несколько раз вставала
с кресел и начинала ходить по комнате. Какое-то внутреннее довольство
разливалось по всему существу моему. Я так была рада вниманию Покровского. Я
гордилась беспокойством и заботами его обо мне. Я продумала и промечтала всю
ночь. Покровский не заходил более; и я знала, что он не придет, и загадывала о
будущем вечере.
