— Послушайте, говорит, вы добрая девушка!
Извините, что я с вами так говорю, но, уверяю вас, я вам лучше бабушки вашей
желаю добра. У вас подруг нет никаких, к которым бы можно было в гости пойти?
Я говорю, что никаких, что была одна,
Машенька, да и та в Псков уехала.
— Послушайте, говорит, хотите со мною в театр
поехать?
— В театр? как же бабушка-то?
— Да вы, говорит, тихонько от бабушки...
— Нет, говорю, я бабушку обманывать не хочу.
Прощайте-с!
— Ну, прощайте, говорит, а сам ничего не сказал.
Только после обеда и приходит он к нам; сел,
долго говорил с бабушкой, расспрашивал, что она, выезжает ли куда-нибудь, есть
ли знакомые, — да вдруг и говорит: «А сегодня я было ложу взял в оперу;
„Севильского цирюльника“ дают, знакомые ехать хотели, да потом отказались, у
меня и остался билет на руках».
— «Севильского цирюльника»! — закричала
бабушка, — да это тот самый «Цирюльник», которого в старину давали?
— Да, говорит, это тот самый «Цирюльник», — да
и взглянул на меня. А я уж все поняла, покраснела, и у меня сердце от ожидания
запрыгало!
— Да как же, говорит бабушка, как не знать. Я
сама в старину на домашнем театре Розину играла!
— Так не хотите ли ехать сегодня? — сказал
жилец. — У меня билет пропадает же даром
— Да, пожалуй, поедем, говорит бабушка, отчего
ж не поехать? А вот у меня Настенька в театре никогда не была
Боже мой, какая радость! Тотчас же мы
собрались, снарядились и поехали. Бабушка хоть и слепа, а все-таки ей хотелось
музыку слушать, да, кроме того, она старушка добрая: больше меня потешить
хотела, сами-то мы никогда бы не собрались. Уж какое было впечатление от
«Севильского цирюльника», я вам не скажу, только во весь этот вечер жилец наш
так хорошо смотрел на меня, так хорошо говорил, что я тотчас увидела, что он
меня хотел испытать поутру, предложив, чтоб я одна с ним поехала. Ну, радость
какая! Спать я легла такая гордая, такая веселая, так сердце билось, что
сделалась маленькая лихорадка и я всю ночь бредила о «Севильском цирюльнике»
Я думала, что после этого он все будет
заходить чаше и чаще, — не тут-то было. Он почти совсем перестал. Так, один раз
в месяц, бывало, зайдет, и то только с тем, чтоб в театр пригласить. Раза два
мы опять потом съездили. Только уж этим я была совсем недовольна. Я видела, что
ему просто жалко было меня за то, что я у бабушки в таком загоне, а больше-то и
ничего. Дальше и дальше, и нашло на меня: и сидеть-то я не сижу, и читать-то я
не читаю, и работать не работаю, иногда смеюсь и бабушке что-нибудь назло
делаю, другой раз просто плачу. Наконец, я похудела и чуть было не стала
больна. Оперный сезон прошел, и жилец к нам совсем перестал заходить; когда же
мы встречались — все на той же лестнице, разумеется, — он так молча поклонится,
так серьезно, как будто и говорить не хочет, и уж сойдет совсем на крыльцо, а я
все еще стою на половине лестницы, красная как вишня, потому что у меня вся
кровь начала бросаться в голову, когда я с ним повстречаюсь.
Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае
месяце, жилец к нам приходит и говорит бабушке, что он выхлопотал здесь совсем
свое дело и что должно ему опять уехать на год в Москву. Я, как услышала,
побледнела и упала на стул как мертвая. Бабушка ничего не заметила, а он,
объявив, что уезжает от нас, откланялся нам и ушел.
Что мне делать? Я думала-думала,
тосковала-тосковала, да наконец и решилась. Завтра ему уезжать, а я порешила,
что все кончу вечером, когда бабушка уйдет спать. Так и случилось. Я навязала в
узелок все, что было платьев, сколько нужно белья, и с узелком в руках, ни жива
ни мертва, пошла в мезонин к нашему жильцу. Думаю, я шла целый час по лестнице.
Когда же отворила к нему дверь, он так и вскрикнул, на меня глядя. Он думал,
что я привидение, и бросился мне воды подать, потому что я едва стояла на ногах.
Сердце так билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда же я
очнулась, то начала прямо тем, что положила свой узелок к нему на постель, сама
села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья. Он, кажется, мигом все
понял и стоял передо мной бледный и так грустно глядел на меня, что во мне
сердце надорвало.
— Послушайте, — начал он, — послушайте,
Настенька, я ничего не могу; я человек бедный; у меня покамест нет ничего, даже
места порядочного; как же мы будем жить, если б я и женился на вас?
Мы долго говорили, но я наконец пришла в
исступление, сказала, что не могу жить у бабушки, что убегу от нее, что не
хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в
Москву, потому что без него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость — все
разом говорило во мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так боялась
отказа!
Он несколько минут сидел молча, потом встал,
подошел ко мне и взял меня за руку.
— Послушайте, моя добрая, моя милая Настенька!
— начал он тоже сквозь слезы, — послушайте. Клянусь вам, что если когда-нибудь
я буду в состоянии жениться, то непременно вы составите мое счастие; уверяю,
теперь только одни вы можете составить мое счастье. Слушайте: я еду в Москву и
пробуду там ровно год. Я надеюсь устроить дела свои. Когда ворочусь, и если вы
меня не разлюбите, клянусь вам, мы будем счастливы. Теперь же невозможно, я не
могу, я не вправе хоть что-нибудь обещать. Но, повторяю, если через год это не
сделается, то хоть когда-нибудь непременно будет; разумеется — в том случае,
если вы не предпочтете мне другого, потому что связывать вас каким-нибудь
словом я не могу и не смею.
Вот что он сказал мне и назавтра уехал.
Положено было сообща бабушке не говорить об этом ни слова. Так он захотел. Ну,
вот теперь почти и кончена вся моя история. Прошел ровно год. Он приехал, он уж
здесь целые три дня и, и...
— И что же? — закричал я в нетерпении услышать
конец.
— И до сих пор не являлся! — отвечала
Настенька, как будто собираясь с силами, — ни слуху ни духу...
Тут она остановилась, помолчала немного,
опустила голову и вдруг, закрывшись руками, зарыдала так, что во мне сердце
перевернулось от этих рыданий.
Я никак не ожидал подобной развязки.
— Настенька! — начал я робким и вкрадчивым
голосом, — Настенька! ради бога, не плачьте! Почему вы знаете? может быть, его
еще нет ...
