— Да, да! говорите мне, говорите со мною так!
— сказала Настенька с неизъяснимым движением. — Вам, может быть, странно, что я
с вами так говорю, но... говорите! я вам после скажу! я вам все расскажу!
— Вам жаль меня, Настенька; вам просто жаль
меня, дружочек мой! Уж что пропало, то пропало! уж что сказано, того не
воротишь! Не так ли? Ну, так вы теперь знаете все. Ну, вот это точка
отправления. Ну, хорошо! теперь все это прекрасно; только послушайте. Когда вы
сидели и плакали, я про себя думал (ох, дайте мне сказать, что я думал!), я
думал, что (ну, уж конечно, этого не может быть, Настенька), я думал, что вы...
я думал, что вы как-нибудь там... ну, совершенно посторонним каким-нибудь
образом, уж больше его не любите. Тогда, — я это и вчера и третьего дня уже
думал, Настенька, — тогда я бы сделал так, я бы непременно сделал так, что вы
бы меня полюбили: ведь вы сказали, ведь вы сами говорили, Настенька, что вы
меня уже почти совсем полюбили. Ну, что ж дальше? Ну, вот почти и все, что я
хотел сказать; остается только сказать, что бы тогда было, если б вы меня
полюбили, только это, больше ничего! Послушайте же, друг мой, — потому что вы
все-таки мой друг, — я, конечно, человек простой, бедный, такой незначительный,
только не в том дело (я как-то все не про то говорю, это от смущения,
Настенька), а только я бы вас так любил, так любил, что если б вы еще и любили
его и продолжали любить того, которого я не знаю, то все-таки не заметили бы,
что моя любовь как-нибудь там для вас тяжела. Вы бы только слышали, вы бы
только чувствовали каждую минуту, что подле вас бьется благодарное, благодарное
сердце, горячее сердце, которое за вас... Ох, Настенька, Настенька! что вы со
мной сделали!..
— Не плачьте же, я не хочу, чтоб вы плакали, —
сказала Настенька, быстро вставая со скамейки, — пойдемте, встаньте, пойдемте
со мной, не плачьте же, не плачьте, — говорила она, утирая мои слезы своим
платком, — ну, пойдемте теперь; я вам, может быть, скажу что-нибудь... Да, уж
коли теперь он оставил меня, коль он позабыл меня, хотя я еще и люблю его (не
хочу вас обманывать)... но, послушайте, отвечайте мне. Если б я, например, вас
полюбила, то есть если б я только... Ох, друг мой, друг мой! как я подумаю, как
подумаю, что я вас оскорбляла тогда, что смеялась над вашей любовью, когда вас
хвалила за то, что вы не влюбились!.. О, боже! да как же я этого не предвидела,
как я не предвидела, как я была так глупа, но... ну, ну, я решилась, я все
скажу...
— Послушайте, Настенька, знаете что? я уйду от
вас, вот что! Просто я вас только мучаю. Вот у вас теперь угрызения совести за
то, что вы насмехались, а я не хочу, да, не хочу, чтоб вы, кроме вашего горя...
я, конечно, виноват, Настенька, но прощайте!
— Стойте, выслушайте меня: вы можете ждать?
— Чего ждать, как?
— Я его люблю; но это пройдет, это должно
пройти, это не может не пройти; уж проходит, я слышу... Почем знать, может
быть, сегодня же кончится, потому что я его ненавижу, потому что он надо мной
насмеялся, тогда как вы плакали здесь вместе со мною, потому что вы не отвергли
бы меня, как он, потому что вы любите, а он не любил меня, потому что я вас,
наконец, люблю сама... да, люблю! люблю, как вы меня любите; я же ведь сама еще
прежде вам это сказала, вы сами слыхали, — потому люблю, что вы лучше его, потому,
что вы благороднее его, потому, потому, что он...
Волнение бедняжки было так сильно, что она не
докончила, положила свою голову мне на плечо, потом на грудь и горько
заплакала. Я утешал, уговаривал ее, но она не могла перестать; она все жала мне
руку и говорила между рыданьями: «Подождите, подождите; вот я сейчас перестану!
Я вам хочу сказать... вы не думайте, чтоб эти слезы, — это так, от слабости,
подождите, пока пройдет...» Наконец она перестала, отерла слезы, и мы снова
пошли. Я было хотел говорить, но она долго еще все просила меня подождать. Мы
замолчали... Наконец она собралась с духом и начала говорить...
— Вот что, — начала она слабым и дрожащим
голосом, но в котором вдруг зазвенело что-то такое, что вонзилось мне прямо в
сердце и сладко заныло в нем, — не думайте, что я так непостоянна и ветрена, не
думайте, что я могу так легко и скоро позабыть и изменить... Я целый год его
любила и богом клянусь, что никогда, никогда даже мыслью не была ему неверна.
Он презрел это; он насмеялся надо мною, — бог с ним! Но он уязвил меня и
оскорбил мое сердце. Я — я не люблю его, потому что я могу любить только то,
что великодушно, что понимает меня, что благородно; потому что я сама такова, и
он недостоин меня, — ну, бог с ним! Он лучше сделал, чем когда бы я потом
обманулась в своих ожиданиях и узнала, кто он таков... Ну, кончено! Но почем
знать, добрый друг мой, — продолжала она, пожимая мне руку, — почем знать,
может быть, и вся любовь моя была обман чувств, воображения, может быть,
началась она шалостью, пустяками, оттого, что я была под надзором у бабушки?
Может быть, я должна любить другого, а не его, не такого человека, другого,
который пожалел бы меня и, и... Ну, оставим, оставим это, — перебила Настенька,
задыхаясь от волнения, — я вам только хотела сказать... я вам хотела сказать,
что если, несмотря на то что я люблю его (нет, любила его), если, несмотря на
то, вы еще скажете... если вы чувствуете, что ваша любовь так велика, что
может, наконец, вытеснить из моего сердца прежнюю... если вы захотите сжалиться
надо мною, если вы не захотите меня оставить одну в моей судьбе, без утешения,
без надежды, если вы захотите любить меня всегда, как теперь меня любите, то
клянусь, что благодарность... что любовь моя будет наконец достойна вашей
любви... Возьмете ли вы теперь мою руку?
— Настенька, — закричал я, задыхаясь от
рыданий, — Настенька!.. О Настенька!
— Ну, довольно, довольно! ну, теперь
совершенно довольно! заговорила она, едва пересиливая себя, — ну, теперь уже
все сказано; не правда ли? так? Ну, и вы счастливы, и я счастлива; ни слова же
об этом больше; подождите; пощадите меня... Говорите о чем-нибудь другом, ради
бога!..
— Да, Настенька, да! довольно об этом, теперь
я счастлив я... Ну, Настенька, ну, заговорим о другом, поскорее, поскорее заговорим;
да! я готов...
И мы не знали, что говорить, мы смеялись, мы
плакали, мы говорили тысячи слов без связи и мысли; мы то ходили по тротуару,
то вдруг возвращались назад и пускались переходить через улицу; потом
останавливались и опять переходили на набережную; мы были как дети...
— Я теперь живу один, Настенька, — заговорил
я, — а завтра... Ну, конечно, я, знаете, Настенька, беден, у меня всего тысяча
двести, но это ничего...
— Разумеется, нет, а у бабушки пенсион; так
она нас не стеснит. Нужно взять бабушку.
— Конечно, нужно взять бабушку... Только вот
Матрена...
— Ах, да и у нас тоже Фекла!
