— Матрена добрая, только один недостаток: у
ней нет воображения, Настенька, совершенно никакого воображения; но это
ничего!..
— Все равно; они обе могут быть вместе; только
вы завтра к нам переезжайте.
— Как это? к вам! Хорошо, я готов...
— Да, вы наймите у нас. У нас там, наверху,
мезонин; он пустой; жилица была, старушка, дворянка, она съехала, и бабушка, я
знаю, хочет молодого человека пустить; я говорю: «Зачем же молодого человека?»
А она говорит: «Да так, я уже стара, а только ты не подумай, Настенька, что я
за него тебя хочу замуж сосватать». Я и догадалась, что это для того...
— Ах, Настенька!..
И оба мы засмеялись.
— Ну, полноте же, полноте. А где же вы живете?
я и забыла.
— Там, у -ского моста, в доме Баранникова.
— Это такой большой дом?
— Да, такой большой дом.
— Ах, знаю, хороший дом; только вы, знаете,
бросьте его и переезжайте к нам поскорее...
— Завтра же, Настенька, завтра же; я там
немножко должен за квартиру, да это ничего... Я получу скоро жалованье...
— А знаете, я, может быть, буду уроки давать;
сама выучусь и буду давать уроки...
— Ну вот и прекрасно... а я скоро награждение
получу, Настенька...
— Так вот вы завтра и будете мой жилец...
— Да, и мы поедем в «Севильского цирюльника»,
потому что его теперь опять дадут скоро.
— Да, поедем, — сказала смеясь Настенька, —
нет, лучше мы будем слушать не «Цирюльника», а что-нибудь другое...
— Ну хорошо, что-нибудь другое; конечно, это
будет лучше, а то я не подумал...
Говоря это, мы ходили оба как будто в чаду, в
тумане, как будто сами не знали, что с нами делается. То останавливались и
долго разговаривали на одном месте, то опять пускались ходить и заходили бог
знает куда, и опять смех, опять слезы... То Настенька вдруг захочет домой, я не
смею удерживать и захочу проводить ее до самого дома; мы пускаемся в путь и
вдруг через четверть часа находим себя на набережной у нашей скамейки. То она
вздохнет, и снова слезинка набежит на глаза; я оробею, похолодею... Но она тут
же жмет мою руку и тащит меня снова ходить, болтать, говорить...
— Пора теперь, пора мне домой; я думаю, очень
поздно, — сказала наконец Настенька, — полно нам так ребячиться!
— Да, Настенька, только уж я теперь не засну;
я домой не пойду.
— Я тоже, кажется, не засну; только вы
проводите меня...
— Непременно.
— Но уж теперь мы непременно дойдем до
квартиры.
— Непременно, непременно...
— Честное слово?.. потому что ведь нужно же
когда-нибудь воротиться домой!
— Честное слово, — отвечал я смеясь...
— Ну, пойдемте!
— Пойдемте.
— Посмотрите на небо, Настенька, посмотрите!
Завтра будет чудесный день; какое голубое небо, какая луна! Посмотрите: вот это
желтое облако теперь застилает ее, смотрите, смотрите!.. Нет, оно прошло мимо.
Смотрите же, смотрите!..
Но Настенька не смотрела на облако, она стояла
молча, как вкопанная; через минуту она стала как-то робко, тесно прижиматься ко
мне. Рука ее задрожала в моей руке; я поглядел на нее...Она оперлась на меня
еще сильнее.
В эту минуту мимо нас прошел молодой человек.
Он вдруг остановился, пристально посмотрел на нас и потом опять сделал
несколько шагов. Сердце во мне задрожало...
— Настенька, — сказал я вполголоса, — кто это,
Настенька?
— Это он! — отвечала она шепотом, еще ближе,
еще трепетнее прижимаясь ко мне... Я едва устоял на ногах.
— Настенька! Настенька! это ты! — послышался
голос за нами, и в ту же минуту молодой человек сделал к нам несколько шагов.
Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она
вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу!.. Я стоял и смотрел на них
как убитый. Но она едва подала ему руку, едва бросилась в его объятия, как
вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния, и,
прежде чем успел я опомниться, обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячо
поцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла
его за руки и повлекла его за собою.
Я долго стоял и глядел им вслед... Наконец оба
они исчезли из глаз моих.
Утро
Мои ночи кончились утром. День был нехороший.
Шел дождь и уныло стучал в мои стекла; в комнатке было темно, на дворе
пасмурно. Голова у меня болела и кружилась; лихорадка прокрадывалась по моим
членам.
— Письмо к тебе, батюшка, по городской почте,
почтарь принес, — проговорила надо мною Матрена.
— Письмо! от кого? — закричал я, вскакивая со
стула.
— А не ведаю, батюшка, посмотри, может, там и
написано от кого.
Я сломал печать. Это от нее!
"О, простите, простите меня! — писала мне
Настенька, — на коленях умоляю вас, простите меня! Я обманула и вас и себя. Это
был сон, призрак... Я изныла за вас сегодня; простите, простите меня!..
Не обвиняйте меня, потому что я ни в чем не
изменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю,
больше чем люблю. О боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б вы
были он!"
«О, если б он были вы!» — пролетело в моей
голове. Я вспомнил твои же слова, Настенька!
"Бог видит, что бы я теперь для вас
сделала! Я знаю, что вам тяжело и грустно. Я оскорбила вас, но вы знаете — коли
любишь, долго ли помнишь обиду. А вы меня любите!
Благодарю! да! благодарю вас за эту любовь.
Потому что в памяти моей она напечатлелась, как сладкий сон, который долго
помнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вы
так братски открыли мне свое сердце и так великодушно приняли в дар мое,
убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его... Если вы простите меня, то
память об вас будет возвышена во мне вечным, благодарным чувством к вам,
которое никогда не изгладится из души моей... Я буду хранить эту память, буду
ей верна, не изменю ей, не изменю своему сердцу: оно слишком постоянно. Оно еще
вчера так скоро воротилось к тому, которому принадлежало навеки.
