— Мечтатель? позвольте, да как не знать? я
сама мечтатель! Иной раз сидишь подле бабушки и чего-чего в голову не войдет.
Ну, вот и начнешь мечтать, да так раздумаешься — ну, просто за китайского
принца выхожу... А ведь это в другой раз и хорошо — мечтать! Нет, впрочем, бог
знает! Особенно если есть и без этого о чем думать, — прибавила девушка на этот
раз довольно серьезно.
— Превосходно! Уж коли раз вы выходили за
богдыхана китайского, так, стало быть, совершенно поймете меня. Ну, слушайте
... Но позвольте: ведь я еще не знаю, как вас зовут?
— Наконец-то! вот рано вспомнили!
— Ах, боже мой! да мне и на ум не пришло, мне
было и так хорошо...
— Меня зовут — Настенька.
— Настенька! и только?
— Только! да неужели вам мало, ненасытный вы
этакой!
— Мало ли? Много, много, напротив, очень
много, Настенька, добренькая вы девушка, коли с первого разу вы для меня стали
Настенькой!
— То-то же! ну!
— Ну, вот, Настенька, слушайте-ка, какая тут выходит
смешная история.
Я уселся подле нее, принял педантски-серьезную
позу и начал словно по-писаному:
— Есть, Настенька, если вы того не знаете,
есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не
заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а
заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих
углов, и светит на все иным, особенным светом. В этих углах, милая Настенька,
выживается как будто совсем другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас
кипит, а такая, которая может быть в тридесятом неведомом царстве, а не у нас,
в наше серьезное-пресерьезное время. Вот эта-то жизнь и есть смесь чего-то
чисто фантастического, горячо-идеального и вместе с тем (увы, Настенька!)
тускло-прозаичного и обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого.
— Фу! господи боже мой! какое предисловие! Что
же это я такое услышу?
— Услышите вы, Настенька (мне кажется, я
никогда не устану называть вас Настенькой), услышите вы, что в этих углах проживают
странные люди — мечтатели. Мечтатель — если нужно его подробное определение —
не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода. Селится он большею
частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного
света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет к своему углу, как
улитка, или, по крайней мере, он очень похож в этом отношении на то
занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое называется
черепахой. Как вы думаете, отчего он так любит свои четыре стены, выкрашенные
непременно зеленою краскою, закоптелые, унылые и непозволительно обкуренные?
Зачем этот смешной господин, когда его приходит навестить кто-нибудь из его
редких знакомых (а кончает он тем, что знакомые у него все переводятся), зачем этот
смешной человек встречает его, так сконфузившись, так изменившись в лице и в
таком замешательстве, как будто он только что сделал в своих четырех стенах
преступление, как будто он фабриковал фальшивые бумажки или какие-нибудь стишки
для отсылки в журнал при анонимном письме, в котором обозначается, что
настоящий поэт уже умер и что друг его считает священным долгом опубликовать
его вирши? Отчего, скажите мне, Настенька, разговор так не вяжется у этих двух
собеседников? отчего ни смех, ни какое-нибудь бойкое словцо не слетает с языка
внезапно вошедшего и озадаченного приятеля, который в другом случае очень любит
и смех, и бойкое словцо, и разговоры о прекрасном поле, и другие веселые темы?
Отчего же, наконец, этот приятель, вероятно недавний знакомый, и при первом
визите, — потому что второго в таком случае уже не будет и приятель другой раз
не придет, — отчего сам приятель так конфузится, так костенеет, при всем своем
остроумии (если только оно есть у него), глядя на опрокинутое лицо хозяина,
который в свою очередь уже совсем успел потеряться и сбиться с последнего толка
после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить разговор, показать
и с своей стороны знание светскости, тоже заговорить о прекрасном поле и хоть
такою покорностию понравится бедному, не туда попавшему человеку, который
ошибкою пришел к нему в гости? Отчего, наконец, гость вдруг хватается за шляпу
и быстро уходит, внезапно вспомнив о самонужнейшем деле, которого никогда не
бывало, и кое-как высвобождает свою руку из жарких пожатий хозяина, всячески
старающегося показать свое раскаяние и поправить потерянное? Отчего уходящий
приятель хохочет, выйдя за дверь, тут же дает самому себе слово никогда не
приходить к этому чудаку, хотя этот чудак в сущности и превосходнейший малый, и
в то же время никак не может отказать своему воображению в маленькой прихоти:
сравнить, хоть отдаленным образом, физиономию своего недавнего собеседника во
все время свидания с видом того несчастного котеночка, которого измяли,
застращали и всячески обидели дети, вероломно захватив его в плен, сконфузили в
прах, который забился наконец от них под стул, в темноту, и там целый час на
досуге принужден ощетиниваться, отфыркиваться и мыть свое обиженное рыльце
обеими лапами и долго еще после того враждебно взирать на природу и жизнь и
даже на подачку с господского обеда, припасенную для него сострадательною
ключницею?
— Послушайте, — перебила Настенька, которая
все время слушала меня в удивлении, открыв глаза и ротик, — послушайте: я
совершенно не знаю, отчего все это произошло и почему именно вы мне предлагаете
такие смешные вопросы; но что я знаю наверное, так то, что все эти приключения
случились непременно с вами, от слова до слова.
— Без сомнения, — отвечал я с самою серьезной
миной.
— Ну, коли без сомнения, так продолжайте, —
ответила Настенька, — потому что мне очень хочется знать, чем это кончится.
— Вы хотите знать, Настенька, что такое делал
в своем углу наш герой, или, лучше сказать, я, потому что герой всего дела — я,
своей собственной скромной особой; вы хотите знать, отчего я так переполошился
и потерялся на целый день от неожиданного визита приятеля? Вы хотите знать,
отчего я так вспорхнулся, так покраснел, когда отворили дверь в мою комнату,
почему я не умел принять гостя и так постыдно погиб под тяжестью собственного
гостеприимства?
— Ну да, да! — отвечала Настенька, — в этом и
дело. Послушайте: вы прекрасно рассказываете, но нельзя ли рассказывать
как-нибудь не так прекрасно? А то вы говорите, точно книгу читаете.
