— Настенька! — отвечал я важным и строгим
голосом, едва удерживаясь от смеха, — милая Настенька, я знаю, что я
рассказываю прекрасно, но — виноват, иначе я рассказывать не умею. Теперь,
милая Настенька, теперь я похож на дух царя Соломона, который был тысячу лет в
кубышке, под семью печатями, и с которого наконец сняли все эти семь печатей.
Теперь, милая Настенька, когда мы сошлись опять после такой долгой разлуки, —
потому что я вас давно уже знал, Настенька, потому что я уже давно кого-то
искал, а это знак, что я искал именно вас и что нам было суждено теперь
свидеться, — теперь в моей голове открылись тысячи клапанов, и я должен
пролиться рекою слов, не то я задохнусь. Итак, прошу не перебивать меня,
Настенька, а слушать покорно и послушно; иначе — я замолчу.
— Ни-ни-ни! никак! говорите! Теперь я не скажу
ни слова.
— Продолжаю: есть, друг мой Настенька, в моем
дне один час, который я чрезвычайно люблю. Это тот самый час, когда кончаются
почти всякие дела, должности и обязательства и все спешат по домам пообедать,
прилечь отдохнуть и тут же, в дороге, изобретают и другие веселые темы,
касающиеся вечера, ночи и всего остающегося свободного времени. В этот час и
наш герой, — потому что уж позвольте мне, Настенька, рассказывать в третьем
лице, затем что в первом лице все это ужасно стыдно рассказывать, — итак, в
этот час и наш герой, который тоже был не без дела, шагает за прочими. Но
странное чувство удовольствия играет на его бледном, как будто несколько
измятом лице. Неравнодушно смотрит он на вечернюю зарю, которая медленно гаснет
на холодном петербургском небе.
Когда я говорю — смотрит, так я лгу: он не
смотрит, но созерцает как-то безотчетно, как будто усталый или занятый в то же
время каким-нибудь другим, более интересным предметом, так что разве только
мельком, почти невольно, может уделить время на все окружающее. Он доволен,
потому что покончил до завтра с досадными для него делами, и рад, как школьник,
которого выпустили с классной скамьи к любимым играм и шалостям. Посмотрите на
него сбоку, Настенька: вы тотчас увидите, что радостное чувство уже счастливо
подействовало на его слабые нервы и болезненно раздраженную фантазию. Вот он о
чем-то задумался... Вы думаете, об обеде? о сегодняшнем вечере? На что он так
смотрит? На этого ли господина солидной наружности, который так картинно
поклонился даме, прокатившейся мимо него на резвоногих конях в блестящей
карете? Нет, Настенька, что ему теперь до всей этой мелочи! Он теперь уже богат
своею особенною жизнью; он как-то вдруг стал богатым, и прощальный луч
потухающего солнца не напрасно так весело сверкнул перед ним и вызвал из
согретого сердца целый рой впечатлений. Теперь он едва замечает ту дорогу, на
которой прежде самая мелкая мелочь могла поразить его. Теперь «богиня фантазия»
(если вы читали Жуковского, милая Настенька) уже заткала прихотливою рукою свою
золотую основу и пошла развивать перед ним узоры небывалой, причудливой жизни —
и, кто знает, может, перенесла его прихотливой рукою на седьмое хрустальное
небо с превосходного гранитного тротуара, по которому он идет восвояси.
Попробуйте остановить его теперь, спросите его вдруг: где он теперь стоит, по
каким улицам шел? — он наверно бы ничего не припомнил, ни того, где ходил, ни
того, где стоял теперь, и, покраснев с досады, непременно солгал бы что-нибудь
для спасения приличий. Вот почему он так вздрогнул, чуть не закричал и с
испугом огляделся кругом, когда одна очень почтенная старушка учтиво остановила
его посреди тротуара и стала расспрашивать его о дороге, которую она потеряла.
Нахмурясь с досады, шагает он дальше, едва замечая, что не один прохожий
улыбнулся, на него глядя, и обратился ему вслед и что какая-нибудь маленькая
девочка, боязливо уступившая ему дорогу, громко засмеялась, посмотрев во все
глаза на его широкую созерцательную улыбку и жесты руками.
Но все та же
фантазия подхватила на своем игривом полете и старушку, и любопытных прохожих,
и смеющуюся девочку, и мужичков, которые тут же вечеряют на своих барках,
запрудивших Фонтанку (положим, в это время по ней проходил наш герой), заткала
шаловливо всех и все в свою канву, как мух в паутину, и с новым приобретением
чудак уже вошел к себе в отрадную норку, уже сел за обед, уже давно отобедал и
очнулся только тогда, когда задумчивая и вечно печальная Матрена, которая ему
прислуживает, уже все прибрала со стола и подала ему трубку, очнулся и с
удивлением вспомнил, что он уже совсем пообедал, решительно проглядев, как это
сделалось. В комнате потемнело; на душе его пусто и грустно; целое царство
мечтаний рушилось вокруг него, рушилось без следа, без шума и треска,
пронеслось, как сновидение, а он и сам не помнит, что ему грезилось. Но
какое-то темное ощущение, от которого слегка заныла и волнуется грудь его,
какое-то новое желание соблазнительно щекочет и раздражает его фантазию и
незаметно сзывает целый рой новых призраков. В маленькой комнате царствует
тишина; уединение и лень нежат воображение; оно воспламеняется слегка, слегка
закипает, как вода в кофейнике старой Матрены, которая безмятежно возится
рядом, в кухне, стряпая свой кухарочный кофе. Вот оно уже слегка прорывается
вспышками, вот уже и книга, взятая без цели и наудачу, выпадает из рук моего
мечтателя, не дошедшего и до третьей страницы. Воображение его снова настроено,
возбуждено, и вдруг опять новый мир, новая, очаровательная жизнь блеснула перед
ним в блестящей своей перспективе.
