— Знаю, Настенька, знаю! — вскричал я, не
удерживая более своего чувства. — И теперь знаю больше, чем когда-нибудь, что я
даром потерял все свои лучшие годы! Теперь это я знаю, и чувствую больнее от
такого сознания, потому что сам бог послал мне вас, моего доброго ангела, чтоб
сказать мне это и доказать. Теперь, когда я сижу подле вас и говорю с вами, мне
уж и страшно подумать о будущем, потому что в будущем — опять одиночество,
опять эта затхлая, ненужная жизнь; и о чем мечтать будет мне, когда я уже наяву
подле вас был так счастлив! О, будьте благословенны, вы, милая девушка, за то,
что не отвергли меня с первого раза, за то, что уже я могу сказать, что я жил
хоть два вечера в моей жизни!
— Ох, нет, нет! — закричала Настенька, и
слезинки заблистали на глазах ее, — нет, так не будет больше; мы так не
расстанемся! Что такое два вечера!
— Ох, Настенька, Настенька! знаете ли, как
надолго вы помирили меня с самим собою? знаете ли, что уже я теперь не буду о
себе думать так худо, как думал в иные минуты? Знаете ли, что уже я, может
быть, не буду более тосковать о том, что сделал преступление и грех в моей
жизни, потому что такая жизнь есть преступление и грех? И не думайте, чтоб я
вам преувеличивал что-нибудь, ради бога, не думайте этого, Настенька, потому что
на меня иногда находят минуты такой тоски, такой тоски... Потому что мне уже
начинает казаться в эти минуты, что я никогда не способен начать жить настоящею
жизнию; потому что мне уже казалось, что я потерял всякий такт, всякое чутье в
настоящем, действительном; потому что, наконец, я проклинал сам себя; потому
что после моих фантастических ночей на меня уже находят минуты отрезвления,
которые ужасны! Между тем слышишь, как кругом тебя гремит и кружится в
жизненном вихре людская толпа, слышишь, видишь, как живут люди, — живут наяву,
видишь, что жизнь для них не заказана, что их жизнь не разлетится, как сон, как
видение, что их жизнь вечно обновляющаяся, вечно юная и ни один час ее непохож
на другой, тогда как уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба
тени, идеи, раба первого облака, которое внезапно застелет солнце и сожмет
тоскою настоящее петербургское сердце, которое так дорожит своим солнцем, — а
уж в тоске какая фантазия! Чувствуешь, что она наконец устает, истощается в
вечном напряжении, эта неистощимая фантазия, потому что ведь мужаешь, выживаешь
из прежних своих идеалов: они разбиваются в пыль, в обломки; если ж нет другой
жизни, так приходится строить ее из этих же обломков. А между тем чего-то
другого просит и хочет душа!
И напрасно мечтатель роется, как в золе, в своих
старых мечтаниях, ища в этой золе хоть какой-нибудь искорки, чтоб раздуть ее,
возобновленным огнем пригреть похолодевшее сердце и воскресить в нем снова все,
что было прежде так мило, что трогало душу, что кипятило кровь, что вырывало
слезы из глаз и так роскошно обманывало! Знаете ли, Настенька, до чего я дошел?
знаете ли, что я уже принужден справлять годовщину своих ощущений, годовщину
того, что было прежде так мило, чего в сущности никогда не бывало, — потому что
эта годовщина справляется все по тем же глупым, бесплотным мечтаниям, — и
делать это, потому что и этих-то глупых мечтаний нет, затем, что нечем их
выжить: ведь и мечты выживаются! Знаете ли, что я люблю теперь припомнить и
посетить в известный срок те места, где был счастлив когда-то по-своему, люблю
построить свое настоящее под лад уже безвозвратно прошедшему и часто брожу как
тень, без нужды и без цели, уныло и грустно по петербургским закоулкам и
улицам. Какие все воспоминания! Припоминается, например, что вот здесь ровно
год тому назад, ровно в это же время, в этот же час, по этому же тротуару
бродил так же одиноко, так же уныло, как и теперь! И припоминаешь, что и тогда
мечты были грустны, и хоть и прежде было не лучше, но все как-то чувствуешь,
что как будто и легче, и покойнее было жить, что не было этой черной думы,
которая теперь привязалась ко мне; что не было этих угрызений совести,
угрызений мрачных, угрюмых, которые ни днем, ни ночью теперь не дают покоя. И
спрашиваешь себя: где же мечты твои? и покачиваешь головою, говоришь: как
быстро летят годы! И опять спрашиваешь себя: что же ты сделал с своими годами?
куда ты схоронил свое лучшее время? Ты жил или нет? Смотри, говоришь себе,
смотри, как на свете становится холодно. Еще пройдут годы, и за ними придет
угрюмое одиночество, придет с клюкой трясучая старость, а за ними тоска и
уныние. Побледнеет твой фантастический мир, замрут, утонут мечты твои и
осыплются, как желтые листья с деревьев... О, Настенька! ведь грустно будет
оставаться одному, одному совершенно, и даже не иметь чего пожалеть — ничего,
ровно ничего... потому что все, что потерял-то, все это, все было ничто,
глупый, круглый нуль, было одно лишь мечтанье!
— Ну, не разжалобливайте меня больше! —
проговорила Настенька, утирая слезинку, которая выкатилась из глаз ее. — Теперь
кончено! Теперь мы будем вдвоем; теперь, что ни случись со мной, уж мы никогда
не расстанемся. Послушайте. Я простая девушка, я мало училась, хотя мне бабушка
и нанимала учителя; но, право, я вас понимаю, потому что все, что вы мне
пересказали теперь, я уж сама прожила, когда бабушка меня пришпилила к платью.
Конечно, я бы так не рассказала хорошо, как вы рассказали, я не училась, —
робко прибавила она, потому что все еще чувствовала какое-то уважение к моей
патетической речи и к моему высокому слогу, — но я очень рада, что вы
совершенно открылись мне. Теперь я вас знаю, совсем, всего знаю. И знаете что?
я вам хочу рассказать и свою историю, всю без утайки, а вы мне после за то
дадите совет. Вы очень умный человек; обещаетесь ли вы, что вы дадите мне этот
совет?
— Ах, Настенька, — отвечал я, — я хоть и
никогда не был советником, и тем более умным советником, но теперь вижу, что
если мы всегда будем так жить, то это будет как-то очень умно, и каждый друг
другу надает премного умных советов! Ну, хорошенькая моя Настенька, какой же
вам совет? Говорите мне прямо; я теперь так весел, счастлив, смел и умен, что
за словом не полезу в карман.
— Нет, нет! — перебила Настенька, засмеявшись,
— мне нужен не один умный совет, мне нужен совет сердечный, братский, так, как
бы вы уже век свой любили меня!
— Идет, Настенька, идет! — закричал я в
восторге, — и если б я уже двадцать лет вас любил, то все-таки не любил бы
сильнее теперешнего!
— Руку вашу! — сказала Настенька.
— Вот она! — отвечал я, подавая ей руку.
— Итак, начнемте мою историю!
История Настеньки
— Половину истории вы уже знаете, то есть вы
знаете, что у меня есть старая бабушка...
— Если другая половина так же недолга, как и
эта... — перебил было я засмеявшись.
— Молчите и слушайте. Прежде всего уговор: не
перебивать меня, а не то я, пожалуй, собьюсь. Ну, слушайте же смирно.
