Северской порывисто встал, кресло клацнуло роликами колес и ударилось о стену, журнал полетел в мусорную корзину. Пропитанная ядом лжи бумага жгла полковнику руки, а мозг и сердце горели от воспоминаний детства, когда никто не думал о том, что ест товарищ Жданов на обед, а больше беспокоился о том, сколько дней он сам еще сможет работать и как быстро умрет от истощения. Но ни у кого и в мыслях не было, чтобы с поднятыми руками выйти на окраину города и направиться в сторону немецких окопов. Да, он знал, что такие люди тоже были, слышал и о стихийных «голодных» митингах, и сплетни о подземном убежище, где секретарь городского комитета партии будто бы обжирается красной икрой и упивается дорогим шампанским. Видел гладкие рожи спекулянтов, менявших просроченные мясные консервы на золото и меха у отчаявшихся ленинградцев. Но его окружали простые советские люди: слесарь-инструментальщик Порфирьев, умерший, вытачивая тяжелую болванку снаряда, почтальонша тетя Лида, разносившая письма и газеты несмотря на дистрофию, от которой она и умерла зимой сорок второго года.
Много было их, простых граждан осажденного города, тихо, без пафоса делавших каждый свою работу и надеявшихся, что вот этот снаряд, выточенный слабеющими руками, или этот самолет с отремонтированным на их заводе двигателем окажется последним решающим аргументом в пользу победы над сильным и умелым врагом. И Василий Иванович сильно сомневался в том, что руководство города было столь расхлябанно и морально разложено. Будь так, немцы взяли бы город еще весной сорок второго года, однако этого не случилось. Произошло это потому, что в основной своей массе ленинградцы, как и большинство советских людей, боролись не только за свою жизнь. Что-то глубинное, упрятанное далеко в генах, именуемое памятью предков заставляло советских людей сопротивляться. Было что-то первобытное в этом всеобщем отказе покориться незваным гостям, стремившимся кровью и железом поставить жителей осажденного города на колени и защелкнуть на каждой поникшей шее рабский ошейник.
Взгляд полковника остановился на журнале, брошенном в корзину для бумаг. Приступ отвращения уже прошел, уступив место нахлынувшему потоку воспоминаний детства, таких ярких, словно все случилось только мгновение назад. Тогда, в голодном сорок втором году, все виделось проще и яснее. На каком-то этапе он потерял способность беспокоиться о том, когда и как умрет, это уже казалось неизбежным и оттого не слишком важным делом. Главным стали простые действия: встать, одеться, влезть на крышу, обвязавшись веревкой, чтобы не упасть, и зорко глядеть в небо, потому что ни одну «зажигалку» нельзя было пропустить. Он думал тогда: если я умру, то пусть не сейчас, пусть после того, как окончится налет и все бомбы окажутся в бочке с водой. Василий не бегал под пулями, не убил ни одного фашиста, хотя очень хотел, чтобы Лиза Четверикова из соседней парадной увидела его с настоящим автоматом в руках, в красноармейской форме и обязательно с медалью на груди. Но пока о медалях можно было только мечтать. Три раза он ходил в военкомат и три раза, несмотря на подложенные в валенки толстые стельки, чтобы казаться выше ростом, его заворачивал хмурый старший лейтенант в мятой, давно не стиранной форме.
— Через года два заходи, — говорил военный скрипучим голосом, — может, тогда и войны-то уже не будет.
Но война в тот бесконечно долгий 1942-й год не закончилась, как не закончилась и в 1944-м, когда все жители блокадного города высыпали на улицы и обнимались со слезами на глазах. Не было ей конца и в победную весну 1945-го, когда мама получила серый прямоугольник похоронки на отца. В тот день гремел салют, по радио передавали веселые песни, а мама сидела на табуретке одна в пустой кухне, опустив голову. Василий тогда не мог себя заставить подойти к ней и обнять, утешить, но поклялся никогда не допустить повторения того, что пережил сам, его сверстники и прежде всего самый дорогой человек — родная мать. И вот сейчас враг снова рядом, его солдаты пришли на советскую землю, он не сдержал свой клятвы, которую вспоминал каждое утро, становясь к зеркалу бриться.
Впрочем, сегодня Северской в первый раз за последние шесть лет бессонных ночей поглядел в зеркало с надеждой, и даже этот пасквиль в журнале не слишком испортил ему настроение. Враг захлебнется своею собственной кровью, и полковник еще увидит, как горят американские, французские и немецкие города, и тогда уже жители благополучного вероломного Запада будут искать и не найдут спасения. Счет к оплате слишком велик, и полковник не был уверен, что врагу удастся его погасить. Он не собирался щадить никого, поскольку только так можно быть полностью уверенным, что на его родную землю снова не обрушится неумолимая смерть. Это многоликое существо слишком долго гостит в Союзе, в России, на Руси. Теперь у бывшего мальчишки из блокадного города появился шанс — он сдержит данное себе слово, выгонит это кошмарное существо туда, где его породили и спустили с цепи. Он сделает так, что на Руси похоронки больше никогда не вложат ни в одну материнскую руку!
Полковник отпустил столешницу, в край которой его пальцы вцепились до онемения, и подошел к входной двери. В приемной, где по-утреннему было пусто, он кивнул секретарше, затем направился к лифту, в дальний угол коридора. Лифт был с секретом: в его кабине, справа от двери, была небольшая металлическая панель с двумя оконцами. В одном из них в один ряд расположилось семь верньеров с цифрами от единицы до нуля, а в другом — небольшое оконце с семизначным циферблатом. Набрав определенный код, можно было подняться или опуститься на любой этаж, если, конечно, набирающий имел на каждый из них допуск и знал соответствующую комбинацию. Шифр менялся каждые сутки в полночь, колонки цифр выдавала ЭВМ, а немного позже уведомления рассылались сотрудникам и начальникам подразделений Склада по системе пневмопочты. С учетом ненадежности и медлительности компьютерных сетей каждая ЭВМ не имела внешнего интерфейса и все машины не объединялись в локальную сеть. Важные документы по-прежнему печатались на бумаге и складировались в архивах, система выглядела громоздкой, но так сводилась к нулю возможность внешнего дистанционного проникновения.
Полковник набрал семизначную комбинацию, и после появления в окошке последней цифры лифт, тихо заурчав, пошел вниз. Василий Иванович спускался в последний по счету уровень, находившийся на четырехкилометровой глубине. Там, под сводами обнаруженных еще при закладке комплекса пещер, размещались риск-лаборатории. Природную пустоту укрепили, доработали и разбили на несколько больших помещений, отделенных друг от друга толстыми стенами. В стены и свод помещения были заложены сосредоточенные заряды на случай, если проведение какого-нибудь эксперимента выйдет из-под контроля. Бороться с непредсказуемым люди пока умели только одним способом — заваливать его пустой породой. Но пока был только один случай, когда на полигоне произошло нечто неординарное, да и то обошлись малыми затратами, а человека, имевшего редкую способность излучать тепловые волны такой интенсивности, что плавилась новейшая танковая броня, просто усыпили.
Но все это в прошлом, сейчас у полковника были другие заботы: в одну из камер только вчера доставили добытый оперативниками в Египте артефакт. Командир группы силовиков уже давно работал на КПК, и завербовал его чуть ли не первый зампредседателя этой закрытой организации, настолько ценен казался руководству обычный силовик. Надо отдать должное чутью старых аппаратчиков — майор Журавлев действительно не подвел, умыкнув с охраняемой территории из-под носа американских оппонентов один из главных элементов будущей многоходовой схемы.
