Возник заголовок в верхней части экрана. Ниже зеленым курсивом был набран текст. Мигающая красная черта отмечала упоминание: ..и если я не сумею этого сделать, дорогая Леля, пожалуйста, не трать время, пытаясь разгадать тайну моей смерти. Живи за нас обеих, ради нашего проекта. А если все-таки очень захочешь разобраться, поручи решение задачи кому-нибудь другому. Среди низтехов был полицейский, не могу вспомнить его имени… (О! В миллионный раз я молюсь об обруче интерфейса или хотя бы об обычном компьютере!) Передай эту работу ему, а сама сосредоточься на более важных делах.
* * *
Вил откинулся на спинку стула и пожалел, что компьютер оказался таким чертовски умным. Марта даже не помнила его имени! Он попытался утешить себя: в конце концов она прожила почти сорок лет после их последнего разговора. Будет ли он помнить ее имя через сорок лет?
Да! Он будет помнить свои душевные муки, и их близость той последней ночью, и свое благородство, когда он сумел вовремя отступить… А для нее, выходит, он был всего лишь каким-то низтехом.
Быстрым движением руки Вил убрал все остальные упоминания о себе с экрана, встал и подошел к окну кабинета. Ему предстоит важная работа. Его ждет разговор с Моникой Рейнс, а потом с Хуаном Шансоном. Следует подготовиться к этим разговорам.
Поэтому, постояв немного у окна, Вил вернулся к письменному столу.., и к самому началу дневника Марты:
Дневник Марты Куихаи Кен Королёвой
Дорогая Леля, — начинался дневник. Всякий новый отрывок открывался обращением «Леля».
— Грин-Инк, вопрос, — сказал Вил. — Кто такая Леля?
На боковом дисплее компьютера высветилось три наиболее вероятных варианта. В первом значилось: «Уменьшительное от имени Елена».
Вил кивнул — он подумал то же самое — и продолжал считывать информацию с центрального дисплея.
Дорогая Леля, прошел уже сто восемьдесят один день с тех пор, как я осталась одна, — и это единственное, в чем я уверена.
То, что я начала дневник, в некотором смысле является признанием поражения. До сих пор я вела тщательный учет времени — мне казалось, что этого будет вполне достаточно. Ты помнишь, мы планировали мерцающий цикл в девяносто дней. Вчера должно было произойти второе мерцание, однако я ничего не видела.
Поэтому сегодня я решила, что нужно смотреть на вещи отстраненно. (Как спокойно я об этом говорю; вчера я только и делала, что плакала.) Я очень многое должна рассказать тебе, Леля. Ты ведь знаешь мою любовь к разговорам. Самое трудное — процесс письма. Я просто не понимаю, как могла развиваться цивилизация, если на письменность приходилось затрачивать такие усилия. Эту кору находить совсем не трудно, но я боюсь, что она будет плохо сохраняться. Об этом следует подумать. Сделать «чернила» тоже оказалось не очень сложным. Но тростниковое перо оставляет кляксы. А если я напишу что-нибудь не то, приходится закрашивать ошибки. (Теперь я понимаю, почему каллиграфия считалась высоким искусством.) Чтобы записать даже самые простые вещи, требуется уйма времени. Однако мое положение имеет определенное преимущество: у меня уйма свободного времени. У меня его сколько угодно.
Воспроизведенный оригинал показал неуклюжие печатные буквы и многочисленные зачеркивания. Интересно, подумал Вил, сколько времени понадобилось Марте, чтобы выработать изящный почерк, который он видел в конце дневника.
Когда ты будешь это читать, ты скорее всего уже получишь ответы на все вопросы (надеюсь, непосредственно от меня!), но я хочу рассказать тебе то, что помню я.
У Робинсонов была вечеринка. Я ушла довольно рано, поскольку так разозлилась на Дона, что мне хотелось плюнуть ему прямо в лицо. Знаешь, они сделали нам кучу гадостей. Так или иначе, уже прошел Час ведьм, и я шла по лесной тропинке в сторону нашего дома, Фред находился примерно на высоте пяти метров, немного впереди меня; я помню, что лунный свет отражался от его корпуса.
Фред?.. Компьютер объяснил, что так Марта называла своего робота-защитника. Раньше Вил и не подозревал, что у робота может быть имя. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из выстехов обращался к роботам по имени. С другой стороны, если немного подумать, в этом не было ничего удивительного; выстехи обычно общались со своими механическими приятелями через обручи.
Благодаря Фреду я могла наблюдать за окрестностями. За мной никто не следил. До нашего замка было около часа ходьбы. У меня на это ушло даже больше времени. Мне хотелось успокоиться к тому моменту, когда мы с тобой станем разговаривать о Доне и его замыслах. Я уже почти подошла к ступеням нашего замка, когда это произошло. Фред ничего не заметил. Ослепительная вспышка, и он рухнул на траву. Впервые в жизни я не получила никакого сигнала об опасности.
Огромные ступеньки передо мной исчезли, а на меня смотрело мое отражение. Фред лежал у самого края пузыря. Стасисное поле разрезало его пополам.
Мы пережили с тобой нелегкие времена, Леля, — к примеру, когда сражались с осквернителями могил. Они были такими сильными… Мне казалось, что наша битва будет продолжаться пятьдесят мегалет и все погубит. Ты, конечно, помнишь, какой я была, когда все закончилось. То, что случилось, ударило меня гораздо сильнее. Наверное, на время я просто обезумела. Я твердила себе, что все это дурной сон. (Даже сейчас, шесть месяцев спустя, мне иногда кажется, что лучшего объяснения найти невозможно.) Я побежала вдоль пузыря. Все осталось как прежде, вокруг царили тишина и покой, только у меня больше не было Фреда, который обеспечивал вид сверху. Диаметр пузыря достигал нескольких сотен метров. Его поверхность уходила в землю сразу за огромными ступенями нашего замка. Похоже, это был тот самый пузырь, который мы с тобой вместе спланировали.
Так вот, если ты читаешь эти записи, значит, тебе известно и остальное. Поместье Робинсонов было накрыто пузырем. И дом Генета. Мне понадобилось три дня, чтобы обойти Королёв: все дома прятались под пузырями. Совсем как мы планировали, если не считать двух вещей: 1) бедняжку малышку Марту оставили снаружи; 2) все оборудование и механизмы пребывали в стасисе.
Сперва я надеялась, что каждые девяносто дней контрольные автоматы будут проверять состояние пузыря Мирников. Мне не приходило в голову ни одного разумного объяснения случившегося. (Если честно, я до сих пор этого не понимаю.) Впрочем, может быть, произошла одна из тех дурацких ошибок, над которыми потом все весело смеются. Мне нужно было продержаться только три месяца.
Вне стасиса, Леля, почти ничего нет. О спасении Фреда не могло быть и речи. Глядя на небольшую кучу железок, в которую он превратился, я с удивлением думала о том, что практически ничего не могла бы для него сделать — даже если бы у меня был доступ к источникам энергии. В одном Моника Рейнс права: лишившись машин, мы имеем все шансы превратиться в дикарей. Роботы стали нашими руками. И это еще не самое страшное: без процессора и доступа к базе данных я чувствую себя слабоумным инвалидом. Когда у меня возникает какой-нибудь вопрос, ответ я могу получить исключительно в моем сером веществе. Я вижу мир только своими собственными глазами, я ограничена в пространстве и времени. Страшно представить себе, что раньше люди всю жизнь находились в таком лоботомизированном состоянии! Впрочем, им было легче — они не знали, чего лишены.
