Петербургская поэма
Глава I
Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник
Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл,
наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на
своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или еще
спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается,
или — продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре, однакож, чувства
господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать свои привычные,
обыденные впечатления. Знакомо глянули на него зелено-грязноватые, закоптелые,
пыльные стены его маленькой комнатки, его комод красного дерева, стулья под
красное дерево, стол, окрашенный красною краской, клеенчатый турецкий диван
красноватого цвета, с зелененькими цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое
платье и брошенное комком на диване. Наконец, серый осенний день, мутный и
грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое
окно и комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более
сомневаться, что он находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе
Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма
большого, капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное
открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем
сне и желая его воротить на минутку. Но через минуту он одним скачком выпрыгнул
из постели, вероятно попав, наконец, в ту идею, около которой вертелись до сих
пор рассеянные, не приведенные в надлежащий порядок мысли его. Выпрыгнув из
постели, он тотчас же подбежал к небольшому кругленькому зеркальцу, стоящему на
комоде. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно
оплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого
взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания,
но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел в
зеркале. «Вот бы штука была, — сказал господин Голядкин вполголоса, — вот бы
штука была, если б я сегодня манкировал в чем-нибудь, если б вышло, например,
что-нибудь не так, — прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла
бы другая какая-нибудь неприятность; впрочем, покамест недурно; покамест все идет
хорошо». Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, господин Голядкин
поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то, что был босиком и
сохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну,
подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на дворе
дома, на который выходили окна квартиры его. Повидимому, и то, что он отыскал
на дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло самодовольной
улыбкою. Потом, — заглянув, впрочем, сначала за перегородку в каморку Петрушки,
своего камердинера, и уверившись, что в ней нет Петрушки, — на цыпочках подошел
к столу, отпер в нем один ящик, пошарил в самом заднем уголку этого ящика,
вынул, наконец, из-под старых пожелтевших бумаг и кой-какой дряни зеленый истертый
бумажник, открыл его осторожно, — и бережно и с наслаждением заглянул в самый
дальний, потаенный карман его. Вероятно, пачка зелененьких, сереньких,
синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и
одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом положил он
перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего
удовольствия. Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственных
ассигнаций, и, в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня, начал
пересчитывать их, тщательно перетирая каждый листок между большим и
указательным пальцами. «Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! — окончил он,
наконец, полушепотом. — Семьсот пятьдесят рублей … знатная сумма! Это приятная
сумма, — продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом,
сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, — это весьма приятная сумма! Хоть
кому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь человека, для которого эта сумма
была бы ничтожною суммою? Такая сумма может далеко повести человека…»
«Однако что же это такое?» — подумал господин Голядкин, — да
где же Петрушка?». Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за
перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и
выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая
сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и
шепелявя господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать, возьмите же меня,
добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.
«Черти бы взяли! — подумал господин Голядкин. — Эта ленивая
бестия может, наконец, вывесть человека из последних границ; где он шатается?»
В справедливом негодовании вошел он в переднюю, состоявшую из маленького
коридора, в конце которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил эту
дверь и увидел своего служителя, окруженного порядочной кучкой всякого
лакейского, домашнего и случайного сброда. Петрушка что-то рассказывал, прочие
слушали. По-видимому, ни тема разговора, на самый разговор не понравился
господину Голядкину. Он немедленно кликнул Петрушку и возвратился в комнату
совсем недовольный, даже расстроенный. «Эта бестия ни за грош готова продать
человека, а тем более барина, — подумал он про себя, — и продал, непременно продал,
пари готов держать, что ни за копейку продал. Ну, что?…»
— Ливрею принесли, сударь.
— Надень и пошел сюда.
Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел в комнату
барина. Костюмирован он был странно донельзя. На нем была зеленая, сильно
подержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и,
по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках он
держал шляпу, тоже с галунами и с зелеными перьями, а при бедре имел лакейский
меч в кожаных ножнах.
Наконец, для полноты картины, Петрушка, следуя любимому
своему обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком.
Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, повидимому, остался доволен.
Ливрея, очевидно была взята напрокат для какого-то торжественного случая.
Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с каким-то странным
ожиданием на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким движением
его, что крайне смущало господина Голядкина.
— Ну, а карета?
— И карета приехала.
— На весь день?
— На весь день. Двадцать пять, ассигнацией.
— И сапоги принесли?
— И сапоги принесли.
— Болван! не можешь сказать принесли-с. Давай их сюда.
Изъявив свое удовольствие, что сапоги пришлись хорошо,
господин Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился он весьма тщательно
и таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему главному,
окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые; потом манишку
с бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими и приятными цветочками; на шею
повязал пестрый шелковый галстук и, наконец, натянул вицмундир тоже новехонький
и тщательно вычищенный. Одеваясь, он несколько раз с любовью взглядывал на свои
сапоги, поминутно приподымал то ту, то другую ногу, любовался фасоном и что-то
все шептал себе под нос, изредка подмигивая своей думке выразительною
гримаскою. Впрочем, в это утро господин Голядкин был крайне рассеян, потому что
почти не заметил улыбочек и гримас на свой счет помогавшего ему одеваться
Петрушки. Наконец, справив все, что следовало, совершенно одевшись, г-н
Голядкин положил в карман свой бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку,
надевшего сапоги и бывшего, таким образом, тоже в совершенной готовности, и,
заметив, что все уже сделано и ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с
маленьким трепетанием сердца сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичья
карета, с какими-то гербами, с громом подкатилась к крыльцу. Петрушка,
перемигиваясь с извозчиком и с кое-какими зеваками, усадил своего барина в
карету; непривычным голосом и едва сдерживая дурацкий смех, крикнул: «Пошел!»,
вскочил на запятки, и все это, с шумом и громом, звеня и треща, покатилось на
Невский проспект. Только что голубой экипаж успел выехать за ворота, как
господин Голядкин судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным смехом,
как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную штуку и
которой он сам рад-радехонек. Впрочем, тотчас же после припадка веселости смех
сменился каким-то странным озабоченным выражением в лице господина Голядкина.
Несмотря на то, что время было сырое и пасмурное, он опустил оба окна кареты и
заботливо начал высматривать направо и налево прохожих, тотчас принимая
приличный и степенный вид, как только замечал, что на него кто-нибудь смотрит.
На повороте с Литейной на Невский проспект он вздрогнул от одного самого
неприятного ощущения и, сморщась, как бедняга, которому наступили нечаянно на
мозоль, торопливо, даже со страхом прижался в самый темный уголок своего
экипажа. Дело в том, что он встретил двух сослуживцев своих, двух молодых
чиновников того ведомства, в котором сам состоял на службе. Чиновники же, как
показалось, господину Голядкину, были тоже, с своей стороны, в крайнем
недоумении, встретив таким образом своего сотоварища; даже один из них указал
пальцем на г-на Голядкина. Господину Голядкину показалось даже, что другой
кликнул его громко по имени, что, разумеется, было весьма неприлично на улице.
Герой наш притаился и не отозвался. «Что за мальчишки! — начал он рассуждать
сам с собою. — Ну, что же такого тут странного? Человек в экипаже; человеку
нужно быть в экипаже, вот он и взял экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, — просто
мальчишки, которых еще нужно посечь! Им бы только в орлянку при жалованье да
где-нибудь потаскаться, вот это их дело. Сказал бы им всем кое-что, да уж
только…» Господин Голядкин не докончил и обмер. Бойкая пара казанских лошадок,
весьма знакомая господину Голядкину, запряженных в щегольские дрожки, быстро
обгоняла с правой стороны его экипаж. Господин, сидевший на дрожках, нечаянно
увидев лицо господина Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою голову
из окошка кареты, тоже, по-видимому крайне был изумлен такой неожиданной встречей
и, нагнувшись сколько мог, с величайшим любопытством и участием стал
заглядывать в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться.
Господин на дрожках был Андрей Филиппович, начальник отделения в том служебном
месте, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника своего
столоначальника. Господин Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал его
совершенно, что глядит во все глаза и что спрятаться никак невозможно,
покраснел до ушей. «Поклониться иль нет? Отозваться иль нет? Признаться иль
нет? — думал в неописанной тоске наш герой, — или прикинуться, что не я, а
кто-нибудь другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем не
бывало? Именно не я, не я, да и только! — говорил господин Голядкин, снимая
шляпу пред Андреем Филипповичем и не сводя с него глаз. — Я, я ничего, — шептал
он через силу, — я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсе
не я, не я, да и только». Скоро, однакож, дрожки обогнали карету, и магнетизм
начальниковских взоров прекратился. Однако он все еще краснел,улыбался, что-то
бормотал про себя…"Дурак я был, что не отозвался,
