Хотя снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, когда
разыграется вьюга и хмара под петербургским ноябрьским небом, разом, вдруг
атаковали и без того убитого несчастиями господина Голядкина, не давая ему ни
малейшей пощады и отдыха, пронимая его до костей, залепляя глаза, продувая со
всех сторон, сбивая с пути и с последнего толка, хоть все это разом
опрокинулось на господина Голядкина, как бы нарочно сообщась и согласясь со
всеми врагами его отработать ему денек, вечерок и ночку на славу, — несмотря на
все это, господин Голядкин остался почти нечувствителен к этому последнему
доказательству гонения судьбы: так сильно потрясло и поразило его все
происшедшее с ним несколько минут назад у господина статского советника
Берендеева! Если б теперь посторонний, неинтересованный какой-нибудь
наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку господина
Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и
непременно сказал бы, что господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от
себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет.
Да! оно было действительно так. Скажем более: господин Голядкин не только желал
теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах
обратиться. В настоящие минуты он не внимал ничему окружающему, не понимая
ничего, что вокруг него делается, и смотрел так, как будто бы для него не
существовало на самом деле ни неприятностей ненастной ночи, ни долгого пути, ни
дождя, ни снега, ни ветра, ни всей крутой непогоды. Калоша, отставшая от сапога
с правой ноги господина Голядкина, тут же и осталась в грязи и снегу, на
тротуаре Фонтанки, а господин Голядкин и не подумал воротиться за нею и не
приметил пропажи ее. Он был так озадачен, что несколько раз, вдруг, несмотря ни
на что окружающее, проникнутый вполне идеей своего недавнего страшного падения,
останавливался неподвижно, как столб, посреди тротуара; в это мгновение он
умирал, исчезал потом вдруг срывался как бешеный с места и бежал, бежал без
оглядки, как будто спасаясь от чьей-то погони, от какого-то еще более ужасного
бедствия… Действительно, положение было ужасное!.. Наконец, в истощении сил,
господин Голядкин остановился, оперся на перила набережной в положении
человека, у которого вдруг, совсем неожиданно, потекла носом кровь, и
пристально стал смотреть на мутную, черную воду Фонтанки. Неизвестно, сколько
именно времени проведено было им в этом занятии. Известно только, что в это
мгновение господин Голядкин дошел до такого отчаяния, так был истерзан, так был
измучен, до того изнемог и опал и без того уже слабыми остатками духа, что
позабыл обо всем: и об Измайловском мосте, и о Шестилавочной улице, и о
настоящем своем… Что ж в самом деле? ведь ему было все равно: дело сделано,
конечно, решение скреплено и подписано; что ж ему?.. Вдруг… вдруг он вздрогнул
всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону. С неизъяснимым беспокойством
начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного, —
а между тем… между тем ему показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял
здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и —
чудное дело! — даже что-то сказал ему, что-то скоро сказал, отрывисто, не
совсем понятно, но о чем-то весьма к нему близком, до него относящемся. «Что ж,
это мне почудилось, что ли? — сказал господин Голядкин, еще раз озираясь
кругом. — Да я-то где же стою?.. Эх, эх!» —заключил он, покачав головою, а
между тем с беспокойным, тоскливым чувством, даже со страхом стал вглядываться
в мутную, влажную даль, напрягая всеми силами зрение и всеми силами стараясь
пронзить близоруким взором своим мокрую средину, перед ним расстилавшуюся. Однако
ж ничего не было нового, ничего особенного не бросилось в глаза господину
Голядкину. Казалось, все было в порядке, как следует, то есть снег валил еще
сильнее, крупнее и гуще; на расстоянии двадцати шагов не было видно ни зги;
фонари скрипели еще пронзительнее прежнего, и ветер, казалось, еще плачевнее,
еще жалостнее затягивал тоскливую песню свою, словно неотвязчивый нищий,
вымаливающий медный грош на свое пропитание. «Эх, эх! да что ж это со мною
такое?» — повторял опять господин Голядкин, пускаясь снова в дорогу и все
слегка озираясь кругом. А между тем какое-то новое ощущение отозвалось во всем
существе господина Голядкина: тоска не тоска, страх не страх… лихорадочный
трепет пробежал по жилам его. Минута была невыносима неприятная! «Ну, ничего, —
проговорил он, чтоб себя ободрить, — ну, ничего; может быть, это и совсем
ничего и чести ничьей не марает. Может быть, оно так и надобно было,
— продолжал он, сам не понимая, что говорит, — может быть,
все это в свое время устроится к лучшему, и претендовать будет не на что, и
всех оправдает». Таким образом говоря и словами себя облегчая, господин
Голядкин отряхнулся немного, стряхнул с себя снежные хлопья, навалившиеся
густою корою ему на шляпу, на воротник, на шинель, на галстук, на сапоги и на
все,
— но странного чувства, странной темной тоски своей все еще
не мог оттолкнуть от себя, сбросить с себя. Где-то далеко раздался пушечный
выстрел. «Эка погодка, — подумал герой наш, — чу! не будет ли наводнения?
видно, вода поднялась слишком сильно». Только что сказал или подумал это
господин Голядкин, как увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего,
тоже, вероятно, как и он, по какому-нибудь случаю запоздалого. Дело бы,
кажется, пустое, случайное; но, неизвестно почему, господин Голядкин смутился и
даже струсил, потерялся немного. Не то чтоб он боялся недоброго человека, а
так, может быть… «Да и кто его знает, этого запоздалого, — промелькнуло в
голове господина Голядкина, — может быть, и он то же самое, может быть, он-то
тут и самое главное дело, и не даром идет, а с целью идет, дорогу мою переходит
и меня задевает». Может быть, впрочем, господин Голядкин и не подумал именно
этого, а так только ощутил мгновенно что-то подобное и весьма неприятное.
Думать-то и ощущать, впрочем, некогда было; прохожий уже был в двух шагах.
Господин Голядкин тотчас, по всегдашнему обыкновению своему, поспешил принять
вид совершенно особенный, вид, ясно выражавший, что он, Голядкин, сам по себе,
что он ничего, что дорога для всех довольно широкая и что ведь он, Голядкин,
сам никого не затрогивает. Вдруг он остановился, как вкопанный, как будто
молнией пораженный, и быстро потом обернулся назад, вслед прохожему, едва
только его минувшему, — обернулся с таким видом, как будто что его дернуло
сзади, как будто ветер повернул его флюгер. Прохожий быстро исчезал в снежной
метелице. Он тоже шел торопливо, тоже, как господин Голядкин, был одет и укутан
с головы до ног и, так же как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки
частым, мелким шажком, немного с притрусочкой. «Что, что это?» — шептал
господин Голядкин, недоверчиво улыбаясь, однакож дрогнул всем телом. Морозом
подернуло у него по спине. Между тем прохожий исчез совершенно, не стало уже
слышно и шагов его, а господин Голядкин все еще стоял и глядел ему вслед.
Однако ж наконец он мало-помалу опомнился. «Да что ж это такое, — подумал он с
досадою, — что ж это я, с ума, что ли, в самом деле сошел?» — обернулся и пошел
своею дорогою, ускоряя и частя более и более шаги и стараясь уж лучше вовсе ни
о чем не думать. Даже и глаза, наконец, закрыл с сею целью. Вдруг, сквозь
завывания ветра и шум непогоды, до слуха его долетел опять шум чьих-то весьма
недалеких шагов. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним опять, шагах в двадцати
от него, чернелся какой-то быстро приближавшийся к нему человечек. Человечек
этот спешил, частил, торопился; расстояние быстро уменьшалось. Господин
Голядкин уже мог даже совсем разглядеть нового запоздалого товарища, —
разглядел и вскрикнул от изумления и ужаса; ноги его подкосились. Это был тот
самый знакомый ему пешеход, которого он, минут с десять назад, пропустил мимо
себя и который вдруг, совсем неожиданно, теперь опять перед ним появился. Но не
одно это чудо поразило господина Голядкина,
