— а поражен господин Голядкин был так, что остановился,
вскрикнул, хотел было что-то сказать — и пустился догонять незнакомца, даже
закричал ему что-то, вероятно желая остановить его поскорее. Незнакомец
остановился действительно, так шагах в десяти от господина Голядкина, и так,
что свет близ стоявшего фонаря совершенно падал на всю фигуру его, —
остановился, обернулся к господину Голядкину и с нетерпеливо-озабоченным видом
ждал, что он скажет. «Извините, я, может, и ошибся», — дрожащим голосом
проговорил наш герой. Незнакомец молча и с досадою повернулся и быстро пошел
своею дорогою, как будто спеша нагнать потерянные две секунды с господином
Голядкиным. Что же касается господина Голядкина, то у него задрожали все жилки,
колени его подогнулись ослабели, и он со стоном присел на тротуарную тумбочку.
Впрочем, действительно, было от чего прийти в такое смущение. Дело в том, что
незнакомец этот показался ему теперь как-то знакомым. Это бы еще все ничего. Но
он узнал, почти совсем узнал теперь этого человека. Он его часто видывал, этого
человека, когда-то видывал, даже недавно весьма; где же бы это? уж не вчера ли?
Впрочем, и опять не в том было главное дело, что господин Голядкин его видывал
часто; да и особенного-то в этом человеке почти не было ничего,
— особенного внимания решительно ничьего не возбуждал с
первого взгляда этот человек. Так, человек был, как и все, порядочный,
разумеется, как и все люди порядочные, и, может быть, имел там кое-какие и даже
довольно значительные достоинства, — одним словом, был сам по себе человек.
Господин Голядкин не питал даже ни ненависти, ни вражды, ни даже никакой самой
легкой неприязни к этому человеку, даже напротив, казалось бы, — а между тем (и
в этом-то вот обстоятельстве была главная сила), а между тем ни за какие
сокровища мира не желал бы встретиться с ним и особенно встретиться так, как
теперь, например. Скажем более: господин Голядкин знал вполне этого человека;
он даже знал, как зовут его, как фамилия этого человека; а между тем ни за что,
и опять-таки ни за какие сокровища в мире, не захотел бы назвать его,
согласиться признать, что вот, дескать, его так-то зовут, что он так-то по
батюшке и так по фамилии. Много ли, мало ли продолжалось недоразумение
господина Голядкина, долго ли именно он сидел на тротуарном столбу, — не могу
сказать, но только, наконец маленько очнувшись, он вдруг пустился бежать без
оглядки, что силы в нем было; дух его занимался; он споткнулся два раза, чуть
не упал, — и при этом обстоятельстве осиротел другой сапог господина Голядкина,
тоже покинутый своею калошею. Наконец, господин Голядкин сбавил шагу немножко, чтоб
дух перевести, торопливо осмотрелся кругом и увидел, что уже перебежал, не
замечая того, весь свой путь по Фонтанке, перешел Аничков мост, миновал часть
Невского и теперь стоит на повороте в Литейную. Господин Голядкин поворотил в
Литейную. Положение его в это мгновение походило на положение человека,
стоящего над страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж
покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в
бездну, а между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить
назад, отвесть свои глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает,
наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели. Господин Голядкин
знал, чувствовал и был совершенно уверен, что с ним непременно совершится
дорогой еще что-то недоброе, что разразиться над ним еще какая-нибудь
неприятность, что, например, он встретит опять своего незнакомца; но — странное
дело, он даже желал этой встречи, считал ее неизбежною и просил только, чтоб
поскорее все это кончилось, чтоб положение-то его разрешилось хоть как-нибудь,
но только б скорее. А между тем он все бежал да бежал, и словно двигаемый
какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем чувствовал какое-то
ослабление и онемение; думать ни о чем он не мог, хотя идеи его цеплялись за
все, как терновник. Какая-то затерянная собачонка, вся мокрая и издрогшая,
увязалась за господином Голядкиным и тоже бежала около него бочком, торопливо,
поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на него поглядывая. Какая-то
далекая, давно уж забытая идея, — воспоминание о каком-то давно случившемся
обстоятельстве, — пришла теперь ему в голову, стучала, словно молоточком, в его
голове, досаждала ему, не отвязывалась прочь от него. «Эх, эта скверная
собачонка!» — шептал господин Голядкин, сам не понимая себя. Наконец, он увидел
своего незнакомца на повороте в Итальянскую улицу. Только теперь незнакомец уже
шел не навстречу ему, а в ту же самую сторону, как и он, и тоже бежал,
несколько шагов впереди. Наконец, вошли в Шестилавочную. У господина Голядкина
дух захватило. Незнакомец остановился прямо перед тем домом, в котором
квартировал господин Голядкин. Послышался звон колокольчика, и почти в то же
время скрип железной задвижки. Калитка отворилась, незнакомец нагнулся,
мелькнул и исчез. Почти в то же самое мгновение поспел и господин Голядкин и,
как стрелка, влетел под ворота. Не слушая заворчавшего дворника, запыхавшись,
вбежал он на двор и тотчас же увидел своего интересного спутника, на минуту
потерянного. Незнакомец мелькнул при входе на ту лестницу, которая вела в
квартиру господина Голядкина. Господин Голядкин бросился вслед за ним. Лестница
была темная, сырая и грязная. На всех поворотах нагромождена была бездна
всякого жилецкого хлама, так что чужой, не бывалый человек, попавши на эту лестницу
в темное время, принуждаем был по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломить
себе ноги и проклиная вместе с лестницей и знакомых своих, неудобно так
поселившихся. Но спутник господина Голядкина был словно знакомый, словно
домашний; взбегал легко, без затруднений и с совершенным знанием местности.
Господин Голядкин почти совсем нагонял его; даже раза два или три подол шинели
незнакомца ударял его по носу. Сердце в нем замирало. Таинственный человек
остановился прямо против дверей квартиры господина Голядкина, стукнул, и (что,
впрочем, удивило бы в другое время господина Голядкина) Петрушка, словно ждал и
спать не ложился, тотчас отворил дверь и пошел за вошедшим человеком со свечою
в руках. Вне себя вбежал в жилище свое герой нашей повести; не снимая шинели и
шляпы, прошел он коридорчик и, словно громом пораженный, остановился на пороге
своей комнаты. Все предчувствия господина Голядкина сбылись совершенно. Все,
чего опасался он и что предугадывал, совершилось теперь наяву. Дыхание его
порвалось, голова закружилась. Незнакомец сидел перед ним, тоже в шинели и в
шляпе, на его же постели, слегка улыбаясь, и, прищурясь немного, дружески кивал
ему головою. Господин Голядкин хотел закричать, но не мог, — протестовать
каким-нибудь образом, но сил не хватило. Волосы встали на голове его дыбом, и
он присел без чувств на месте от ужаса. Да и было от чего, впрочем. Господин
Голядкин совершенно узнал своего ночного приятеля. Ночной приятель его был не
кто иной, как он сам, — сам господин Голядкин, другой господин Голядкин, но
совершенно такой же, как и он сам, — одним словом, что называется, двойник его
во всех отношениях. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава VI
На другой день, ровно в восемь часов, господин Голядкин
очнулся на своей постели. Тотчас же все необыкновенные вещи вчерашнего дня и
вся невероятная, дикая ночь, с ее почти невозможными приключениями, разом,
вдруг, во всей ужасающей полноте, явились его воображению и памяти. Такая
ожесточенная адская злоба врагов его и особенно последнее доказательство этой
злобы оледенили сердце господина Голядкина. Но и вместе с тем все это было так
странно, непонятно, дико, казалось так невозможным, что действительно трудно
было веру дать всему этому делу; господин Голядкин даже сам готов был признать
все это несбыточным бредом, мгновенным расстройством воображения, отемнением
ума, если б, к счастию своему, не знал по горькому житейскому опыту, до чего
иногда злоба может довести человека, до чего может иногда дойти ожесточенность
врага, мстящего за честь и амбицию. К тому же разбитые члены господина
Голядкина, чадная голова, изломанная поясница и злокачественный насморк сильно
свидетельствовали и отстаивали всю вероятность вчерашней ночной прогулки, а частию
и всего прочего, приключившегося во время этой прогулки. Да и, наконец,
господин Голядкин уже давным-давно знал, что у них там что-то приготовляется,
что у них там есть кто-то другой. Но — что же? Хорошенько раздумав, господин
Голядкин решился смолчать, покориться и не протестовать по этому делу до
времени. «Так, может быть, только попугать меня вздумали, а как увидят, что я
ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, с смирением переношу, так и
отступятся, сами отступятся, да еще первые отступятся».
