— Позвольте, Антон Антонович…
— Понимаю вас, понимаю!Да! ну да что ж? — ничего! Я говорю,
по крайнему моему разумению, что смущаться тут нечего. Что ж? он чиновник как
чиновник; кажется, что деловой человек. Говорит, что Голядкин; не из здешних
мест, говорит, титулярный советник. Лично с его превосходительством объяснялся.
— А ну, как же-с?
— Ничего-с; говорят, что достаточно объяснился, резоны
представил; говорит, что вот, дескать, так и так, ваше превосходительство, и
что нет состояния, а желаю служить и особенно под вашим лестным начальством…
ну, и там все, что следует, знаете ли, ловко все выразил. Умный человек, должно
быть. Ну, разумеется, явился с рекомендацией; без нее ведь нельзя…
— Ну-с, от кого же-с… то есть я хочу сказать, кто тут именно
в это срамное дело руку свою замешал?
— Да-с. Хорошая, говорят, рекомендация; его
превосходительство, говорят, посмеялись с Андреем Филипповичем.
— Посмеялись с Андреем Филипповичем?
— Да-с; только так улыбнулись и сказали, что хорошо, и
пожалуй, и что они с их стороны не прочь, только бы верно служил…
— Ну-с, дальше-с. Вы меня оживляете отчасти, Антон
Антонович; умоляю вас — дальше-с.
— Позвольте, я опять что-то вас… Ну-с, да-с; ну, и ничего-с;
обстоятельство немудреное; вы, я вам говорю, не смущайтесь, и сумнительного в
этом нечего находить…
— Нет-с. Я, то есть, хочу спросить вас, Антон Антонович,
что, его превосходительство ничего больше не прибавили… насчет меня, например?
— То есть как же-с! Да-с! Ну, нет, ничего; можете быть
совершенно спокойны. Знаете, оно, конечно, разумеется, обстоятельство довольно
разительное и сначала… да вот я, например, сначала я и не заметил почти. Не знаю,
право, отчего не заметил до тех пор, покамест вы не напомнили. Но, впрочем,
можете быть совершенно спокойны. Ничего особенного, ровно ничего не сказали, —
прибавил добренький Антон Антонович, вставая со стула.
— Так вот-с я, Антон Антонович…
— Ах, вы меня извините-с. Я и так о пустяках проболтал, а
вот дело есть важное, спешное. Нужно вот справиться.
— Антон Антонович! — раздался учтиво-призывный голос Андрея
Филипповича, — его превосходительство спрашивал.
— Сейчас, сейчас, Андрей Филиппович, сейчас иду-с. — И Антон
Антонович, взяв в руки кучку бумаг, полетел сначала к Андрею Филипповичу, а
потом в кабинет его превосходительства.
«Так как же это? — думал про себя господин Голядкин, — так
вот у нас игра какова! Так вот у нас какой ветерок теперь подувает… Это
недурно; это, стало быть, наиприятнейший оборот дела приняли, — говорил про
себя герой наш, потирая руки и не слыша под собою стула от радости. — Так
дело-то наше обыкновенное дело. Так все пустячками кончается, ничем
разрешается. В самом деле, никто ничего, и не пикнут, разбойники, сидят и
делами занимаются; славно, славно! я доброго человека люблю, любил и всегда
готов уважать… Впрочем, ведь оно и того, как подумать, этот Антон-то Антонович…
доверяться-то страшно: сед чересчур и от старости покачнулся порядком. Самое,
впрочем, славное и громадное дело то, что его превосходительство ничего не
сказали и так пропустили: оно хорошо! одобряю! Только Андрей-то Филиппович чего
ж тут с своими смешками мешается? Ему-то тут что? Старая петля! всегда на пути
моем, всегда черной кошкой норовит перебежать человеку дорогу, всегда-то
поперек да в пику человеку; человеку-то в пику да поперек…"quot; Господин
Голядкин опять оглянулся кругом и опять оживился надеждой. Чувствовал он,
впрочем, что его все-таки смущает одна отдаленная мысль, какая-то недобрая
мысль. Ему даже пришло было в голову самому как-нибудь подбиться к чиновникам,
забежать вперед зайцем, даже (там как-нибудь при выходе из должности или
подойдя как будто бы за делами) между разговором, и намекнуть, что вот,
дескать, господа, так и так, вот такое-то сходство разительное, обстоятельство
странное, комедия пасквильная, — то есть подтрунить самому над всем этим да и
зондировать таким образом глубину опасности. А то ведь в тихом-то омуте черти
водятся, мысленно заключил наш герой. Впрочем, господин Голядкин это только
подумал; зато одумался во-время. Понял он, что это значит махнуть далеко.
„Натура-то твоя такова! — сказал он про себя, щелкнув себя легонько по лбу
рукою, — сейчас заиграешь, обрадовался! душа ты правдивая! Нет, уж лучше мы с
тобой потерпим, Яков Петрович, подождем да потерпим!“ Тем не менее, и как мы
уже упомянули, господин Голядкин возродился полной надеждой, точно из мертвых
воскрес. «Ничего, — думал он, — словно пятьсот пудов с груди сорвалось! Ведь
вот обстоятельство! А ларчик-то просто ведь открывался. Крылов-то прав,
Крылов-то и прав… дока, петля этот Крылов и баснописец великий! А что до того,
так пусть его служит, пусть его служит себе на здоровье, лишь бы никому не
мешал и никого не затрогивал; пусть его служит, — согласен и аппробую
[3]
!»
А между тем часы проходили, летели, и незаметно стукнуло
четыре часа. Присутствие закрылось; Андрей Филиппович взялся за шляпу, и, как
водится, все последовали его примеру. Господин Голядкин помедлил немножко,
нужное время, и вышел нарочно позже всех, самым последним, когда уже все
разбрелись по разным дорогам. Вышед на улицу, он почувствовал себя, точно в
раю, так, что даже ощутил желание хоть и крюку дать, а пройтись по Невскому.
«Ведь вот судьба! — говорил наш герой, — неожиданный переворот всего дела. И
погодка-то разгулялась, и морозец, и саночки. А мороз-то годится русскому
человеку, славно уживается с морозом русский человек! Я люблю русского
человека. И снежочек и первая пороша, как сказал бы охотник; вот бы тут зайца
по первой пороше! Эхма! да ну, ничего!»
Так-то выражался восторг господина Голядкина, а между тем
что-то все еще щекотало у него в голове, тоска не тоска, — а порой так сердце
насасывало, что господин Голядкин не знал, чем утешить себя. «Впрочем,
подождем-ка мы дня и тогда будем радоваться. А впрочем, ведь что же такое? Ну,
рассудим, посмотрим. Ну, давай рассуждать, молодой друг мой, ну, давай
рассуждать. Ну, такой же, как и ты человек, во-первых, совершенно такой же. Ну,
да что ж тут такого? Коли такой человек, так мне и плакать? Мне-то что? Я в
стороне; свищу себе, да и только! На то пошел, да и только! Пусть его служит!
Ну, чудо и странность, там говорят, что сиамские близнецы… Ну, да зачем их,
сиамских-то? положим, они близнецы, но ведь и великие люди подчас чудаками
смотрели. Даже из истории известно, что знаменитый Суворов пел петухом… Ну, да
он там это все из политики; и великие полководцы… да, впрочем, что ж
полководцы? А вот я сам по себе, да только, и знать никого не хочу, и в
невинности моей врага презираю. Не интригант, и этим горжусь. Чист, прямодушен,
опрятен, приятен, незлоблив…»
Вдруг господин Голядкин умолк, осекся и как лист задрожал,
даже закрыл глаза на мгновенье. Надеясь, впрочем, что предмет его страха просто
иллюзия, открыл он наконец глаза и робко покосился направо. Нет, не иллюзия!..
Рядом с ним семенил утренний знакомец его, улыбался, заглядывал ему в лицо и,
казалось, ждал случая начать разговор. Разговор, впрочем, не начинался. Оба они
прошли шагов пятьдесят таким образом. Все старание господина Голядкина было как
можно плотнее закутаться, зарыться в шинель и нахлобучить на глаза шляпу до
последней возможности. К довершению обиды даже и шинель и шляпа его приятеля
были точно такие же, как будто сейчас с плеча господина Голядкина.
