— Ты, Петр, ложись теперь спать, — кротко сказал господин
Голядкин, входя в отделение своего служителя, — ты теперь ложись спать, а
завтра в восемь часов ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?
Господин Голядкин говорил необыкновенно мягко и ласково. Но
Петрушка молчал. Он в это время возился около своей кровати и даже не обернулся
к своему барину, что бы должен был сделать, впрочем, из одного к нему уважения.
— Ты, Петр, меня слышал? — продолжал господин Голядкин. — Ты
вот теперь ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня в восемь часов;
понимаешь?
— Да уж помню, уж что тут! — проворчал себе под нос
Петрушка.
— Ну, то-то, Петруша; я это только так говорю, чтоб и ты был
спокоен и счастлив. Вот мы теперь все счастливы, так чтоб и ты был спокоен и
счастлив. А теперь спокойной ночи желаю тебе. Усни, Петруша, усни; мы все
трудиться должны… Ты, брат, знаешь, не думай чего-нибудь…
Господин Голядкин начал было, да остановился. «Не слишком ли
будет, — подумал он, — не далеко ли я замахнул? Так-то всегда; всегда-то я
пересыплю». Герой наш вышел от Петрушки весьма недовольный собою. К тому же
грубостью и неподатливостью Петрушки он немного обиделся. «С шельмецом
заигрывают, шельмецу барин честь делает, а он не чувствует, — подумал господин
Голядкин. — Впрочем, такая уж тенденция подлая у всего этого рода!» Отчасти
покачиваясь, воротился он в комнату и, видя, что гость его улегся совсем,
присел на минутку к нему на постель. «А ведь признайся, Яша, — начал он шепотом
и курныкая головой, — ведь ты, подлец, предо мной виноват? ведь ты, тезка,
знаешь, того…» — продолжал он, довольно фамильярно заигрывая с своим гостем.
Наконец, распростившись с ним дружески, господин Голядкин отправился спать.
Гость между тем захрапел. Господин Голядкин в свою очередь начал ложиться в
постель, а между тем, посмеиваясь, шептал про себя: «Ведь ты пьян сегодня,
голубчик мой, Яков Петрович, подлец ты такой, Голядка ты этакой, — фамилья твоя
такова!! Ну, чему ты обрадовался? Ведь завтра расплачешься, нюня ты этакая: что
мне делать с тобой!» Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существе
господина Голядкина, что-то похожее на сомнение или раскаяние. «Расходился ж я,
— думал он, — ведь вот теперь шумит в голове и я пьян; и не удержался, дурачина
ты этакая! и вздору с три короба намолол да еще хитрить, подлец, собирался.
Конечно, прощение и забвение обид есть первейшая добродетель, но все ж оно
плохо! вот оно как!» Тут господин Голядкин привстал, взял свечу и на цыпочках
еще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго стоял он над ним в
глубоком раздумье. «Картина неприятная! пасквиль, чистейший пасквиль, да и дело
с концом!»
Наконец господин Голядкин улегся совсем. В голове у него
шумело, трещало, звонило. Он стал забываться-забываться… силился было о чем-то
думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьма
важное, какое-то щекотливое дело, — но не мог. Сон налетел на его победную
голову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившие
вдруг пять стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.
Глава VIII
Как обыкновенно, на другой день господин Голядкин проснулся
в восемь часов; проснувшись же, тотчас припомнил все происшествия вчерашнего
вечера,
— припомнил и поморщился. «Эк я разыгрался вчера каким
дураком!» — подумал он, приподымаясь с постели и взглянув на постель своего
гостя. Но каково же было его удивление, когда не только гостя, но даже и
постели, на которой спал гость, не было в комнате! «Что ж это такое? — чуть не
вскрикнул господин Голядкин, — что ж бы это было такое? Что же означает теперь
это новое обстоятельство?» Покамест господин Голядкин, недоумевая, с раскрытым
ртом смотрел на опустелое место, скрипнула дверь, и Петрушка вошел с чайным
подносом. «Где же, где же?» — проговорил чуть слышным голосом наш герой,
указывая на вчерашнее место, отведенное гостю. Петрушка сначала не отвечал
ничего, даже не посмотрел на своего барина, а поворотил глаза в угол направо,
так что господин Голядкин сам принужден был взглянуть в угол направо. Впрочем,
после некоторого молчания Петрушка, сиповатым и грубым голосом, ответил, «что
барина дома нет».
— Дурак ты; да ведь я твой барин, Петрушка, — проговорил
господин Голядкин прерывистым голосом и во все глаза смотря на своего
служителя.
Петрушка ничего не отвечал, но посмотрел так на господина
Голядкина, что тот покраснел до ушей, — посмотрел с какою-то оскорбительною
укоризною, похожею на чистую брань. Господин Голядкин и руки опустил, как
говорится. Наконец Петрушка объявил, что другой уж часа с полтора как ушел и не
хотел дожидаться. Конечно, ответ был вероятен и правдоподобен; видно было, что
Петрушка не лгал, что оскорбительный взгляд его и слово другой, употребленное
им, были лишь следствием всего известного гнусного обстоятельства; но все-таки
он понимал, хоть и смутно, что тут что-нибудь да не так и что судьба готовит
ему еще какой-то гостинец, не совсем-то приятный. «Хорошо, мы посмотрим, —
думал он про себя, — мы увидим, мы своевременно раскусим все это… Ах ты,
господи боже мой! — простонал он в заключение уже совсем другим голосом, — и
зачем я это приглашал его, на какой конец я все это делал? ведь истинно сам
голову сую в петлю их воровскую, сам эту петлю свиваю. Ах ты голова, голова!
ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка
какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь,
тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..
Святые вы мои! И стишки, шельмец, написал и в любви ко мне изъяснился! Как бы
этак, того… Как бы ему, шельмецу, приличнее на дверь указать, коли воротится?
Разумеется, много есть разных оборотов и способов. Так и так, дескать, при моем
ограниченном жалованье… Или там припугнуть его как-нибудь, что, дескать, взяв в
соображение вот то-то и то-то, принужден изъясниться… дескать, нужно в половине
платить за квартиру и стол и деньги вперед отдавать. Гм! нет, черт возьми, нет!
Это меня замарает. Оно не совсем деликатно! Разве как-нибудь там вот этак бы
сделать: взять бы да и надоумить Петрушку, чтоб Петрушка ему насолил
как-нибудь, неглижировал бы с ним как-нибудь, сгрубил ему, да и выжить его
таким образом? Стравить бы их этак вместе… Нет, черт возьми, нет! Это опасно,
да и опять, если с этакой точки зренья смотреть — ну, да, вовсе нехорошо!
Совсем нехорошо! А ну, если он не придет? и это плохо будет? проврался я ему
вчера вечером!.. Эх, плохо, плохо! Эх, дело-то наше как плоховато! Ах, я
голова, голова окаянная! взубрить-то ты чего следует не можешь себе, резону-то
вгвоздить туда не можешь себе! Ну, как он придет и откажется? А дай-то господи,
если б пришел! Весьма был бы рад я, если б пришел он; много бы дал я, если б
пришел…» Так рассуждал господин Голядкин, глотая свой чай и беспрестанно
поглядывая на стенные часы. «Без четверти девять теперь; ведь вот уж пора идти.
А что-то будет такое; что-то тут будет? Желал бы я знать, что здесь именно
особенного такого скрывается,
— этак цель, направление и разные там закавыки. Хорошо бы
узнать, на что именно метят все эти народы и каков-то будет их первый шаг…»
Господин Голядкин не мог долее вытерпеть, бросил недокуренную трубку, оделся и
пустился на службу, желая накрыть, если можно, опасность и во всем
удостовериться своим личным присутствием. А опасность была: это уж он сам знал,
что опасность была. «А вот мы ее… и раскусим, — говорил господин Голядкин,
снимая шинель и калоши в передней, — вот мы и проникнем сейчас во все эти
дела». Решившись, таким образом, действовать, герой наш оправился, принял вид
приличный и форменный и только что хотел было проникнуть в соседскую комнату,
как вдруг, в самых дверях, столкнулся с ним вчерашний знакомец, друг и приятель
его. Господин Голядкин-младший, кажется, не замечал господина
Голядкина-старшего, хотя и сошелся с ним почти носом к носу. Господин
Голядкин-младший был, кажется, занят, куда-то спешил, запыхался; вид имел такой
официальный, такой деловой, что, казалось, всякий мог прямо прочесть на лице его
— «командирован по особому поручению…»
