— Душка мой!! — проговорил господин Голядкин-младший,
скорчив довольно неблагопристойную гримасу господину Голядкину-старшему, и
вдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства, ухватил его двумя пальцами
за довольно пухлую правую щеку. Герой наш вспыхнул как огонь… Только что
приятель господина Голядкина-старшего приметил, что противник его, трясясь
всеми членами, немой от исступления, красный как рак и, наконец, доведенный до
последних границ, может даже решиться на формальное нападение, то немедленно, и
самым бесстыдным образом, предупредил его в свою очередь. Потрепав его еще раза
два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с ним, неподвижным и
обезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким образом, к немалой утехе
окружающей их молодежи, господин Голядкин-младший с возмущающим душу
бесстыдством щелкнул окончательно господина Голядкина-старшего по крутому
брюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорил ему: «Шалишь,
братец, Яков Петрович, шалишь! хитрить мы будем с тобой, Яков Петрович,
хитрить». Потом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в себя от
последней атаки, господин Голядкин-младший вдруг (предварительно отпустив
только улыбочку окружающим их зрителям) принял на себя вид самый занятой, самый
деловой, самый форменный, опустил глаза в землю, съежился, сжался и, быстро
проговорив «по особому поручению», лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в
соседнюю комнату. Герой наш не верил глазам и все еще был не в состоянии
опомниться…
Наконец он опомнился. Сознав в один миг, что погиб,
уничтожился в некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию, что
осмеян и оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем,
кого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался,
наконец, на чем свет стоит, — господин Голядкин бросился в погоню за своим
неприятелем. В настоящее мгновение он уже и думать не хотел о свидетелях своего
поругания. «Это всь в стачке друг с другом, — говорил он сам про себя, — один
за другого стоит и один другого на меня натравляет». Однако ж, сделав десять
шагов, герой наш ясно увидел, что все преследования остались пустыми и
тщетными, и потому воротился. «Не уйдешь, — думал он, — попадешь под сюркуп1
своевременно, отольются волку овечьи слезы». С яростным хладнокровием и с самою
энергическою решимостью дошел господин Голядкин до стула и уселся на нем. «Не
уйдешь!» — сказал он опять. Теперь дело шло не о пассивной обороне
какой-нибудь: пахнуло решительным, наступательным, и кто видел господина
Голядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая волнение свое, кольнул
пером в чернильницу и с какой яростью принялся строчить на бумаге, тот мог уже
заранее решить, что дело так не пройдет и простым каким-нибудь бабьим образом
не может окончиться. В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине
сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо
знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно,
ничего! «А самозванством и бесстыдством, милостивый государь, в наш век не
берут. Самозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру
приводит, а до петли доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял
самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго». Несмотря на это
последнее обстоятельство, господин Голядкин положил ждать до тех пор, покамест
маска спадет с некоторых лиц и кое-что обнажится. Для сего нужно было,
во-первых, чтоб кончились как можно скорее часы присутствия, а до тех пор герой
наш положил не предпринимать ничего. Потом же, когда кончатся часы присутствия,
он примет меру одну. Тогда же он знает, как ему поступить, приняв эту меру, как
расположить весь план своих действий, чтоб сокрушить рог гордыни и раздавить
змею, грызущую прах в презрении бессилия. Позволить же затереть себя, как
ветошку, об которую грязные сапоги обтирают, господин Голядкин не мог.
Согласиться на это не мог он, и особенно в настоящем случае. Не будь последнего
посрамления, герой наш, может быть, и решился бы скрепить свое сердце, может
быть, он и решился бы смолчать, покориться и не протестовать слишком упорно;
поспорил бы, попретендовал бы немножко, доказал бы, что он в своем праве, потом
бы уступил немножко, потом, может быть, и еще немножко бы уступил, потом
согласился бы совсем, потом, и особенно тогда, когда противная сторона признала
бы торжественно, что он в своем праве, потом, может быть, и помирился бы даже,
даже умилился бы немножко, даже, — кто бы мог знать, — может быть, возродилась
бы новая дружба, крепкая, жаркая дружба, еще более широкая, чем вчерашняя
дружба, так что эта дружба совершенно могла бы затмить, наконец, неприятность
довольно неблагопристойного сходства двух лиц, так, что оба титулярные
советника были бы крайне как рады и прожили бы, наконец, до ста лет и т.д.
Скажем все, наконец: господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, что
вступился за себя и за право свое и тут же получил за то неприятность.
«Покорись он, — думал господин Голядкин, — скажи, что пошутил, — простил бы
ему, даже более простил бы ему, только бы в этом громко признался. Но, как
ветошку, себя затирать я не дам. И не таким людям не давал я себя затирать, тем
более не позволю покуситься на это человеку развращенному. Я не ветошка; я,
сударь мой, не ветошка!» Одним словом, герой наш решился. «Сами вы, сударь вы
мой, виноваты!» Решился же он протестовать, и протестовать всеми силами, до
последней возможности. Такой уж был человек! Позволить обидеть себя он никак не
мог согласиться, а тем более дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец,
дозволить это совсем развращенному человеку. Не спорим, впрочем, не спорим.
Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно
захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы
без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз это
чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, — так, подлая, грязная бы вышла
ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией,
ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной
амбицией и с безответными чувствами и — далеко в грязных складках этой ветошки
скрытыми, но все-таки с чувствами…
Часы длились невероятно долго; наконец пробило четыре.
Спустя немного все встали и вслед за начальником двинулись к себе, по домам.
Господин Голядкин вмешался в толпу; глаз его не дремал и не упускал кого нужно
из виду. Наконец наш герой увидал, что приятель его побежал к канцелярским
сторожам, раздававшим шинели, и, по подлому обыкновению своему, юлит около них
в ожидании своей. Минута была решительная. Кое-как протеснился господин
Голядкин сквозь толпу и, не желая отставать, тоже захлопотал о шинели. Но
шинель подалась сперва приятелю и другу господина Голядкина, затем что и здесь
успел он по-своему подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать.
Накинув шинель, господин Голядкин-младший иронически
взглянул на господина Голядкина-старшего, действуя, таким образом, открыто и
дерзко ему в пику, потом, с свойственною ему наглостью, осмотрелся кругом,
посеменил окончательно, — вероятно чтоб оставить выгодное по себе впечатление,
— около чиновников, сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим,
почтительно полизался с третьим, адресовал улыбочку четвертому, дал руку пятому
и весело юркнул вниз по лестнице. Господин Голядкин-старший за ним и, к
неописанному своему удовольствию, таки нагнал его на последней ступеньке и
схватил за воротник его шинели. Казалось, что господин Голядкин-младший немного
оторопел и посмотрел кругом с потерянным видом.
