— Как понимать мне вас? — прошептал он наконец слабым
голосом господину Голядкину.
— Милостивый государь, если вы только благородный человек,
то надеюсь, что вспомните про вчерашние дружеские наши сношения, — проговорил
наш герой.
— А, да. Ну, что ж? хорошо ли вы почивали-с?
Бешенство отняло на минуту язык у господина
Голядкина-старшего.
— Я-то почивал хорошо-с… Но позвольте же и вам сказать,
милостивый мой государь, что игра ваша крайне запутана…
— Кто это говорит? Это враги мои говорят, — отвечал
отрывисто тот, кто называл себя господином Голядкиным, и вместе с словом этим
неожиданно освободился из слабых рук настоящего господина Голядкина. Освободившись,
он бросился с лестницы, оглянулся кругом, увидев извозчика, подбежал к нему,
сел на дрожки и в одно мгновение скрылся из глаз господина Голядкина-старшего.
Отчаянный и покинутый всеми титулярный советник оглянулся кругом, но не было
другого извозчика. Попробовал было он бежать, да ноги подламывались. С
опрокинутой физиономией, с разинутым ртом, уничтожившись, съежившись, в
бессилии прислонился он к фонарному столбу и остался несколько минут таким
образом посреди тротуара. Казалось, что все погибло для господина Голядкина…
Глава IX
Все, повидимому, и даже природа сама, вооружилось против
господина Голядкина; но он еще был на ногах и не побежден; он это чувствовал,
что не побежден. Он готов был бороться. Он с таким чувством и с такою энергией
потер себе руки, когда очнулся после первого изумления, что уже по одному виду
господина Голядкина заключить можно было, что он не уступит. Впрочем, опасность
была на носу, была очевидна; господин Голядкин и это чувствовал; да как за нее
взяться, за эту опасность-то? вот вопрос. Даже на мгновение мелькнула мысль в
голове господина Голядкина, «что, дескать, не оставить ли все это так, не
отступиться ли запросто? Ну, что ж? ну, и ничего. Я буду особо, как будто не я,
— думал господин Голядкин, — пропускаю все мимо; не я, да и только; он тоже
особо, авось и отступится; поюлит, шельмец, поюлит, повертится, да и
отступится. Вот оно как! Я смирением возьму. Да и где же опасность? ну, какая
опасность? Желал бы я, чтоб кто-нибудь указал мне в этом деле опасность? Плевое
дело! обыкновенное дело!..» Здесь господин Голядкин осекся. Слова у него на
языке замерли; он даже ругнул себя за эту мысль; даже тут же и уличил себя в
низости, в трусости за эту мысль; однако дело его все-таки не двинулось с
места. Чувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было для
него сущею необходимостью; даже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказал
бы ему, на что именно нужно решиться. Ну, да ведь как угадать? Впрочем, и
некогда было угадывать. На всякий случай, чтоб времени не терять, нанял он
извозчика и полетел домой. «Что? каково-то ты теперь себя чувствуешь? — подумал
он сам в себе. — Каково-то вы себя теперь изволите чувствовать, Яков Петрович?
Что-то ты сделаешь? Что-то сделаешь ты теперь, подлец ты такой, шельмец ты
такой! Довел себя до последнего, да и плачешь теперь, да и хнычешь теперь!» Так
поддразнивал себя господин Голядкин, подпрыгивая на тряском экипаже своего
ваньки. Поддразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в настоящую
минуту было каким-то глубоким наслаждением для господина Голядкина, даже чуть
ли не сладострастием. «Ну, если б там, теперь, — думал он, — волшебник какой бы
пришел, или официальным образом как-нибудь этак пришлось, да сказали бы: дай,
Голядкин, палец с правой руки — и квиты с тобой; не будет другого Голядкина, и
ты будешь счастлив, только пальца не будет, — так отдал бы палец, непременно бы
отдал, не поморщась бы отдал. Черти бы взяли все это! — вскрикнул, наконец,
отчаянный титулярный советник, — ну, зачем все это? Ну, надобно было всему
этому быть; вот непременно этому, вот именно этому, как будто нельзя было
другому чему! И все было хорошо сначала, все были довольны и счастливы; так вот
нет же, надобно было! Впрочем, ведь словами ничего не возьмешь. Нужно
действовать».
Итак, почти решившись на что-то, господин Голядкин, войдя в
свою квартиру, нимало не медля схватился за трубку и, насасывая ее из всех сил,
раскидывая клочья дыма направо и налево, начал в чрезвычайном волнении бегать
взад и вперед по комнате. Между тем Петрушка стал сбирать на стол. Наконец
господин Голядкин решился совсем, вдруг бросил трубку, накинул на себя шинель,
сказал, что дома обедать не будет, и выбежал вон из квартиры. На лестнице
нагнал его, запыхавшись, Петрушка, держа в руках забытую им шляпу. Господин
Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазах
Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать,
такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т.д., — но так как Петрушка и
глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений
надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к
лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим,
даже у себя в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею
Филипповичу. «Впрочем, не лучше ли завтра? — думал господин Голядкин, хватаясь
за снурок колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича, — да и что же я
скажу особенного? Особенного-то здесь нет ничего. Дело-то такое мизерное да
оно, наконец, и действительно мизерное, плевое, то есть почти плевое дело… ведь
вот оно, как это все, обстоятельство-то…» Вдруг господин Голядкин дернул за
колокольчик; зазвенел, изнутри послышались чьи-то шаги… Тут господин Голядкин
даже проклял себя, отчасти за свою поспешность и дерзость. Недавние
неприятности, о которых господин Голядкин едва не позабыл за делами, и контра с
Андреем Филипповичем тут же пришли ему на память. Но уже бежать было поздно:
дверь отворилась. К счастию господина Голядкина отвечали ему, что Андрей
Филиппович и домой не приезжал из должности, и не обедает дома. «Знаю, где он
обедает: он у Измайловского моста обедает». — подумал герой наш и страх как
обрадовался. На вопрос слуги, как об вас доложить сказал, что, дескать, я, мой
друг, хорошо, что дескать, я мой друг, после, и даже с некоторою бодростью
сбежал вниз по лестнице. Выйдя на улицу, он решился отпустить экипаж и
расплатился с извозчиком. Когда же извозчик попросил о прибавке, — дескать,
ждал, сударь, долго и рысачка для вашей милости не жалел, — то дал и прибавочки
пятачок, и даже с большою охотою; сам же пешком пошел.
«Дело-то оно, правда, такое, — думал господин Голядкин, —
что ведь так оставить нельзя; однако ж, если так рассудить, этак здраво
рассудить, так из чего же по-настоящему здесь хлопотать? Ну, нет, однако ж, я
буду все про то говорить, из чего же мне хлопотать? из чего мне маяться,
биться, мучиться, себя убивать? Во-первых, дело сделано, и его не воротишь…
ведь не воротишь! Рассудим так: является человек, — является человек с
достаточной рекомендацией, дескать, способный чиновник, хорошего поведения,
только беден и потерпел разные неприятности, — передряги там этакие, — ну, да
ведь бедность не порок; стало быть, я в стороне. Ну, в самом деле, что ж за
вздор такой? Ну, пришелся, устроился, самой природой устроился так человек, что
две капли воды похож на другого человека, что совершенная копия с другого
человека: так уж его за это и не принимать в департамент?! Коли уж судьба, коли
одна судьба, коли одна слепая фортуна тут виновата, — так уж его и затереть,
как ветошку, так уж и служить ему не давать…да где же тут после этого
справедливость будет? Человек же он бедный, затерянный, запуганный; тут сердце
болит, тут сострадание его призреть велит! Да! нечего сказать, хороши бы были
начальники, если б так рассуждали, как я, забубенная голова! Эка ведь башка у
меня! На десятерых подчас глупости хватит! Нет, нет! и сделали хорошо, и
спасибо им, что призрели бедного горемыку… Ну, да, положим, например, что мы
близнецы, что вот уж мы так уродились, что братья-близнецы, да и только, — вот
оно как! Ну, что же такое? Ну, и ничего! Можно всех чиновников приучить… а
посторонний кто, войдя в наше ведомство, уж, верно, не нашел бы ничего
неприличного и оскорбительного в таком обстоятельстве. Оно даже тут есть кое-что
умилительное; что вот, дескать, мысль-то какая: что, дескать, промысл божий
создал двух совершенно подобных, а начальство благодетельное, видя промысл
божий, приютило двух близнецов. Оно, конечно, — продолжал господин Голядкин,
переводя дух и немного понизив голос, — оно, конечно… оно, конечно, лучше бы
было, кабы не было ничего этого, умилительного, и близнецов никаких тоже бы не
было… Черт бы побрал все это! И на что это нужно было? И что за надобность тут
была такая особенная и никакого отлагательства не терпящая?! Господи бог мой!
Эк ведь черти заварили кашу какую! Вот ведь, однакож, у него и характер такой,
нрава он такого игривого, скверного, — подлец он такой, вертлявый такой, лизун,
лизоблюд, Голядкин он этакой! Пожалуй, еще дурно себя поведет да фамилью мою
замарает, мерзавец. Вот теперь и смотри за ним и ухаживай! Эк ведь наказание
какое! Впрочем, что ж? ну, и нужды нет! ну, он подлец, — ну, пусть он подлец, а
другой зато честный. Ну, вот он подлец будет, а я буду честный, — и скажут, что
вот этот Голядкин подлец, на него не смотрите и его с другим не мешайте; а этот
вот честный, добродетельный, кроткий, незлобивый, весьма надежный по службе и к
повышению чином достойный; вот оно как! Ну, хорошо… а как, того… А как они там,
того… да и перемешают! От него ведь все станется! Ах ты, господи боже мой!.. И
подменит человека, подменит, подлец такой, — как ветошку человека подменит и не
рассудит, что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастие
какое!..»
