Вот таким-то образом рассуждая и сетуя, бежал господин
Голядкин, не разбирая дороги и сам почти не зная куда. Очнулся он на Невском
проспекте, и то по тому только случаю, что столкнулся с каким-то прохожим так
ловко и плотно, что только искры посыпались. Господин Голядкин, не поднимая
головы, пробормотал извинение, и только тогда, когда прохожий, проворчав что-то
не слишком лестное, отошел уже на расстояние значительное, поднял нос верху и
осмотрелся, где он и как. Осмотревшись и заметив, что находится именно возле
того ресторана, в котором отдыхал, приготовляясь к званому обеду у Олсуфия
Ивановича, герой наш почувствовал вдруг щипки и щелчки по желудку, вспомнил,
что не обедал, званого же обеда не предстояло нигде, и потому, дорогого своего
времени не теряя, вбежал он вверх по лестнице в ресторан перехватить что-нибудь
поскорее, и как можно торопясь не замешкать. И хотя в ресторане было все
дорогонько, но это маленькое обстоятельство не остановило на этот раз господина
Голядкина; да и останавливаться-то теперь на подобных безделицах некогда было.
В ярко освещенной комнате, у прилавка, на котором лежала разнообразная груда
всего того, что потребляется на закуску людьми порядочными, стояла довольно
густая толпа посетителей. Конторщик едва успевал наливать, отпускать, сдавать и
принимать деньги. Господин Голядкин подождал своей очереди и, выждав, скромно
протянул свою руку к пирожку растегайчику. Отойдя в уголок, оборотясь спиною к
присутствующим и закусив с аппетитом, он воротился к конторщику, поставил на
стол блюдечко, зная цену, вынул десять копеек серебром и положил на прилавок
монетку, ловя взгляды конторщика, чтоб указать ему:"что
вот,дескать,монетка лежит; один растегайчик» и т.д.
— С вас рубль десять копеек, — процедил сквозь зубы
конторщик.
Господин Голядкин порядочно изумился.
— Вы мне говорите?.. Я… я, кажется, взял один пирожок.
— Одиннадцать взяли, — с уверенностью возразил конторщик.
— Вы… сколько мне кажется… вы, кажется, ошибаетесь… Я,
право, кажется, взял один пирожок.
— Я считал; вы взяли одиннадцать штук. Когда взяли, так нужно
платить, у нас даром ничего не дают.
Господин Голядкин был ошеломлен. «Что ж это, колдовство, что
ль какое надо мной совершается?» — подумал он. Между тем конторщик ожидал
решения господина Голядкина; господина Голядкина обступили; господин Голядкин
уже полез было в карман, чтоб вынуть рубль серебром, чтоб расплатиться
немедленно, чтоб от греха-то подальше быть. «Ну, одиннадцать так одиннадцать, —
думал он, краснея как рак, — ну, что же такого тут, что съедено одиннадцать
пирожков? Ну, голоден человек, так и съел одиннадцать пирожков; ну, и пусть ест
себе на здоровье; ну, и дивиться тут нечему и стесняться тут нечему…» Вдруг как
будто что-то кольнуло господина Голядкина; он поднял глаза и — разом понял
загадку, понял все колдовство: разом разрешились все затруднения… В дверях в
соседнюю комнату, почти прямо за спиною конторщика и лицом к господину
Голядкину, в дверях, которые, между прочим, герой наш принимал доселе за
зеркало, стоял один человечек, стоял он, стоял сам господин Голядкин, — не
старый господин Голядкин, не герой нашей повести, а другой господин Голядкин,
новый господин Голядкин. Другой господин Голядкин находился, по-видимому, в
превосходном расположении духа. Он улыбался господину Голядкину первому, кивал
ему головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел так, что чуть
что, — так он и стушуется, так он и в соседнюю комнату, а там, пожалуй, задним
ходом, да и того… и все преследования останутся тщетными. В руках его был
последний кусок десятого расстегая, который он, в глазах же господина
Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от удовольствия. « Подменил, подлец! —
подумал господин Голядкин, вспыхнув как огонь от стыда, — не постыдился
публичности! Видят ли его? Кажется, не замечает никто…» Господин Голядкин
бросил рубль серебром так, как будто бы об него все пальцы обжег, и, не замечая
значительно-наглой улыбки конторщика, улыбки торжества и спокойного могущества,
выдрался из толпы и бросился вон без оглядки. «Спасибо за то, что хоть не
компрометировал окончательно человека! — подумал старший господин Голядкин. —
Спасибо разбойнику, и ему и судьбе, что еще хорошо все уладилось. Нагрубил лишь
конторщик. Да что ж, ведь он был в своем праве! Рубль десять следовало, так и
был в своем праве. Дескать, без денег у нас никому не дают! Хоть бы был
поучтивей, бездельник!..»
Все это говорил господин Голядкин, сходя с лестницы на
крыльцо. Однако же на последней ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг
покраснел так, что даже слезы выступили у него на глазах от припадка страдания
амбиции. Простояв с пол-минуты столбом, он вдруг решительно топнул ногою, в
один прыжок соскочил с крыльца на улицу и без оглядки, задыхаясь, не слыша
усталости, пустился к себе домой, в Шестилавочную улицу. Дома, не сняв даже с
себя верхнего платья, вопреки привычке своей быть у себя по-домашнему, не взяв
даже предварительно трубки, уселся он немедленно на диване, придвинул
чернильницу, взял перо, достал лист почтовой бумаги и принялся строчить
дрожащею от внутреннего волнения рукой следующее послание:
«Милостивый государь мой, Яков Петрович!
Никак бы не взял я пера, если бы обстоятельства мои и вы
сами, милостивый государь мой, меня к тому не принудили. Верьте, что
необходимость одна понудила меня вступить в вами в подобное объяснение, и
потому прежде всего прошу считать эту меру мою не как умышленным намерением к
вашему, милостивый государь мой, оскорблению, но как необходимым следствием
связующих нас теперь обстоятельств».
«Кажется, хорошо, прилично, вежливо, хотя не без силы и
твердости?.. Обижаться ему тут, кажется, нечем. К тому же я в своем праве», —
подумал господин Голядкин, перечитывая написанное.
«Неожиданное и странное появление ваше, милостивый государь
мой, в бурную ночь, после грубого и неприличного со мною поступка врагов моих,
коих имя умалчиваю из презрения к ним, было зародышем всех недоразумений, в
настоящее время между нами существующих. Упорное же ваше, милостивый государь,
желание стоять на своем и насильственно войти в круг моего бытия и всех
отношений моих в практической жизни выступает даже за пределы, требуемые одною
лишь вежливостью и простым общежитием. Я думаю, нечего упоминать здесь о
похищении вами, милостивый государь мой, бумаги моей и собственного моего
честного имени, для приобретения ласки начальства, — ласки, не заслуженной
вами. Нечего упоминать здесь и об умышленных и обидных уклонениях ваших от
необходимых по сему случаю объяснений. Наконец, чтобы все сказать, не упоминаю
здесь и о последнем странном, можно сказать, непонятном поступке вашем со мною
в кофейном доме. Далек от того, чтоб сетовать о бесполезной для меня утрате
рубля серебром; но не могу не выказать всего негодования моего при воспоминании
о явном посягательстве вашем, милостивый государь, в ущерб моей чести и
вдобавок в присутствии нескольких персон, хотя не знакомых мне, но вместе с тем
весьма хорошего тона…»
«Не далеко ли я захожу? — подумал господин Голядкин. — Не
много ли будет; не слишком ли это обидчиво, — этот намек на хороший тон,
например?.. Ну, да ничего! нужно показать ему твердость характера. Впрочем, ему
можно, для смягчения, этак польстить и подмаслить в конце. А вот мы посмотрим».
