«Но не стал бы я, милостивый государь мой, утомлять вас
письмом моим, если бы не был твердо уверен, что благородство сердечных чувств и
открытий, прямодушный характер ваш укажут вам самому средства поправить все
упущения и восстановить все по-прежнему.
В полной надежде я смею оставаться уверенным, что вы не
примете письма моего в обидную для вас сторону, а вместе с тем и не откажетесь
объясниться нарочито по этому случаю письменно, через посредство моего
человека.
В ожидании, честь имею пребыть, милостивый государь,
покорнейшим вашим слугою
Я. Голядкиным».
— Ну, вот и все хорошо. Дело сделано; дошло и до
письменного. Но кто ж виноват? Он сам виноват: сам доводит человека до
необходимости требовать письменных документов. А я в своем праве…
Перечитав последний раз письмо, господин Голядкин сложил
его, запечатал и позвал Петрушку. Петрушка явился, по обыкновению своему, с
заспанными глазами и на что-то крайне сердитый.
— Ты, братец, вот, возьмешь это письмо… понимаешь?
Петрушка молчал.
— Возьмешь его и отнесешь в департамент; там отыщешь
дежурного, губернского секретаря Вахрамеева. Вахрамеев сегодня дежурный.
Понимаешь ты это?
— Понимаю.
— Понимаю! Не можешь сказать: понимаю-с. Спросишь чиновника
Вахрамеева и скажешь ему, что дескать, вот так и так, дескать, барин приказал
вам кланяться и покорнейше попросить вас справиться в адресной нашего ведомства
книге — где, дескать, живет титулярный советник Голядкин?
Петрушка промолчал и, как показалось господину Голядкину,
улыбнулся.
— Ну, так вот ты, Петр, спросишь у них адрес и узнаешь, где,
дескать, живет новопоступивший чиновник Голядкин?
— Слушаю.
— Спросишь адрес и отнесешь по этому адресу это письмо;
понимаешь?
— Понимаю.
— Если там… вот куда ты письмо отнесешь, — тот господин,
кому письмо это дашь, Голядкин-то… Чего смеешься, болван?
— Да чего не смеяться-то? Что мне! Я ничего-с. Нечего нашему
брату смеяться…
— Ну, так вот… если тот господин будет спрашивать, дескать,
как же твой барин, как же он там; что, дескать, он, того… ну, там, что-нибудь
будет выспрашивать, — так ты молчи и отвечай, дескать, барин мой ничего, а
просят дескать, ответа от вас своеручного. Понимаешь?
— Понимаю-с.
— Ну, так вот, дескать, барин мой, дескать, говори, ничего,
дескать, и здоров, и в гости, дескать, сейчас собирается; а от вас, дескать,
они ответа просят письменного. Понимаешь?
— Понимаю.
— Ну, ступай.
«Ведь вот еще с этим болваном работа! смеется себе, да и
кончено. Чему ж он смеется? Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до
беды! Впрочем, может быть, оно обратится все к лучшему… Этот мошенник, верно,
часа два будет таскаться теперь, пропадет еще где-нибудь. Послать нельзя
никуда. Эка беда ведь какая!.. эка ведь беда одолела какая!..»
Чувствуя, таким образом, вполне беду свою, герой наш решился
на пассивную двухчасовую роль в ожидании Петрушки. С час времени ходил он по
комнате, курил, потом бросил трубку и сел за какую-то книжку, потом прилег на
диван, потом опять взялся за трубку, потом опять начал бегать по комнате. Хотел
было он рассуждать, но рассуждать не мог решительно ни о чем. Наконец агония
пассивного состояния его возросла до последнего градуса, и господин Голядкин
решился принять одну меру. «Петрушка придет еще через час, — думал он, — можно
ключ отдать дворнику, а сам я покамест и того… исследую дело, по своей части
исследую дело». Не теряя времени и спеша исследовать дело, господин Голядкин
взял свою шляпу, вышел из комнаты, запер квартиру, зашел к дворнику, вручил ему
ключ вместе с гривенником, — господин Голядкин стал как-то необыкновенно щедр,
— и пустился, куда следовало. Господин Голядкин пустился пешком, сперва к
Измайловскому мосту. В ходьбе прошло с полчаса. Дойдя до цели своего
путешествия, он вошел прямо во двор своего знакомого дома и взглянул на окна
квартиры статского советника Берендеева. Кроме трех завешенных красными
гардинами окон, остальные все были темны. «У Олсуфья Ивановича сегодня, верно,
нет гостей, — подумал господин Голядкин, — они, верно, все одни теперь дома
сидят». Постояв несколько времени на дворе, герой наш хотел было уже на что-то
решиться. Но решению не суждено было состояться, повидимому. Господин Голядкин
отдумал, махнул рукой и воротился на улицу. «Нет, не сюда мне нужно было идти.
Что же я буду здесь делать?.. А вот я лучше теперь, того… и собственнолично
исследую дело». Приняв такое решение, господин Голядкин пустился в свой
департамент. Путь был не близок, вдобавок была страшная грязь и мокрый снег
валил самыми густыми хлопьями. Но для героя нашего в настоящее время
затруднений кажется, не было. Измок-то он измок, правда, да и загрязнился
немало, «да уж так, заодно, зато цель достигнута». И действительно, господин
Голядкин уже подходил к своей цели. Темная масса огромного казенного строения
уже зачернела вдали перед ним. «Стой! — подумал он, — куда ж я иду и что я буду
здесь делать? Положим, узнаю, где он живет; а между тем Петрушка уже, верно,
вернулся и ответ мне принес. Время-то я мое дорогое только даром теряю,
время-то я мое только так потерял. Ну, ничего; еще все это можно исправить.
Однако, и в самом деле, не зайти ль к Вахрамееву? Ну, да нет! я уж после… Эк!
выходить-то было вовсе не нужно. Да нет, уж характер такой! Сноровка такая, что
нужда ли, нет ли, вечно норовлю как-нибудь вперед забежать… Гм… который-то час?
уж верно, есть девять. Петрушка может прийти и не найдет меня дома. Сделал я
чистую глупость, что вышел… Эх, право, комиссия!»
Искренно сознавшись таким образом, что сделал чистую
глупость, герой наш побежал обратно к себе в Шестилавочную. Добежал он усталый,
измученный. Еще от дворника узнал он, что Петрушка и не думал являться. «Ну,
так! уж я предчувствовал это, — подумал герой наш, — а между тем уже девять
часов. Эк ведь негодяй он какой! Уж вечно где-нибудь пьянствует! Господи бог
мой! экой ведь денек выдался на долю мою горемычную!» Таким-то образом
размышляя и сетуя, господин Голядкин отпер квартиру свою, достал огня, разделся
совсем, выкурил трубку и, истощенный, усталый, разбитый, голодный, прилег на
диван в ожидании Петрушки. Свеча нагорала тускло, свет трепетал на стенах…
Господин Голядкин глядел-глядел, думал-думал, да и заснул наконец как убитый.
Проснулся он уже поздно. Свеча совсем почти догорела,
дымилась и готова была тотчас совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил,
встрепенулся и вспомнил все, решительно все. За перегородкой раздавался густой
храп Петрушки. Господин Голядкин бросился к окну — нигде ни огонька. Отворил
форточку — тихо; город словно вымер, спит. Стало быть, часа два или три; так и
есть: часы за перегородкой понатужились и пробили два. Господин Голядкин
бросился за перегородку.
