— И не я, — с жаром перебил наш герой, — и не я! Сердце мое
говорит мне, Яков Петрович, что не я виноват во всем этом. Будем обвинять
судьбу во всем этом, Яков Петрович, — прибавил господин Голядкин-старший
совершенно примирительным тоном. Голос его начинал мало-помалу слабеть и
дрожать.
— Ну, что? как вообще ваше здоровье? — произнес заблудшийся
сладким голосом.
— Немного покашливаю, — отвечал еще слаще герой наш.
— Берегитесь. Теперь все такие поветрия, немудрено схватить
жабу, и я, признаюсь вам, начинаю уже кутаться во фланель.
— Действительно, Яков Петрович, немудрено схватить жабу-с…
Яков Петрович! — произнес после кроткого молчания герой наш. — Яков Петрович! я
вижу, что я заблуждался… Я с умилением вспоминаю о тех счастливых минутах,
которые удалось нам провести вместе под бедным, но, смею сказать, радушным
кровом моим…
— В письме вашем вы, впрочем, не то написали, — отчасти с
укоризною проговорил совершенно справедливый (впрочем, единственно только в
этом отношении совершенно справедливый) господин Голядкин-младший.
— Яков Петрович! я заблуждался… Ясно вижу теперь, что заблуждался
и в этом несчастном письме моем. Яков Петрович, мне совестно смотреть на вас,
Яков Петрович, вы не поверите… Дайте мне это письмо, чтоб разорвать его, в
ваших же глазах, Яков Петрович, или если уж этого никак невозможно, то умоляю
вас читать его наоборот, — совсем наоборот, то есть нарочно с намерением
дружеским, давая обратный смысл всем словам письма моего. Я заблуждался.
Простите меня, Яков Петрович, я совсем… я горестно заблуждался, Яков Петрович.
— Вы говорите? — довольно рассеянно и равнодушно спросил
вероломный друг господина Голядкина-старшего.
— Я говорю, что я совсем заблуждался, Яков Петрович, и что с
моей стороны я совершенно без ложного стыда…
— А, ну, хорошо ! Это очень хорошо, что вы заблуждались, —
грубо отвечал господин Голядкин-младший.
— У меня, Яков Петрович, даже идея была, — прибавил
благородным образом откровенный герой наш, совершенно не замечая ужасного
вероломства своего ложного друга, — у меня даже идея была, что, дескать, вот,
создались два совершенно подобные…
— А! это ваша идея!..
Тут известный своею бесполезностью господин Голядкин-младший
встал и схватился за шляпу. Все еще не замечая обмана, встал и господин
Голядкин-старший, простодушно и благородно улыбаясь своему лжеприятелю,
стараясь в невинности своей, его приласкать, ободрить и завязать с ним, таким
образом, новую дружбу…
— Прощайте, ваше превосходительство! — вскрикнул вдруг
господин Голядкин-младший. Герой наш вздрогнул, заметив в лице врага своего
что-то даже вакхическое, и, единственно чтоб только отвязаться, сунул в
простертую ему руку безнравственного два пальца своей руки; но тут… тут
бесстыдство господина Голядкина-младшего превзошло все ступени. Схватив два
пальца руки господина Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут
же, в глазах же господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную
шутку. Мера человеческого терпения была истощена…
Он уже прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман,
когда господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю комнату,
куда, по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг
его. Как будто ни в одном глазу, он стоял у прилавка, ел пирожки и преспокойно,
как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах
нельзя», — подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не помня себя от
волнения.
— А ведь действительно бабенка-то недурна! Как вы думаете? —
снова начал свои неприличные выходки господин Голядкин-младший, вероятно
рассчитывая на бесконечное терпение господина Голядкина. Толстая же немка, с
своей стороны, смотрела на обоих своих посетителей оловянно-бессмысленными
глазами, очевидно не понимая русского языка и приветливо улыбаясь. Герой наш
вспыхнул как огонь от слов не знающего стыда господина Голядкина-младшего и, не
в силах владеть собою, бросился наконец на него с очевидным намерением
растерзать его и повершить с ним, таким образом, окончательно; но господин
Голядкин-младший, по подлому обыкновению своему, уже был далеко; он дал тягу,
он уже был на крыльце. Само собой разумеется, что после первого мгновенного
столбняка, естественно нашедшего на господина Голядкина-старшего, он опомнился
и бросился со всех ног за обидчиком, который уже садился на поджидавшего его и,
очевидно, во всем согласившегося с ним ваньку. Но в это самое мгновенье толстая
немка, видя бегство двух посетителей, взвизгнула и позвонила что было силы в
свой колокольчик. Герой наш почти на лету обернулся назад, бросил ей деньги за
себя и за незаплатившего бесстыдного человека, не требуя сдачи, и, несмотря на
то что промешкал, все-таки успел, хотя и опять на лету только, подхватить
своего неприятеля. Уцепившись за крыло дрожек всеми данными ему природою
средствами, герой наш несся некоторое время по улице, карабкаясь в экипаж,
отстаиваемый из всех сил господином Голядкиным-младшим. Извозчик между тем и
кнутом, и вожжой, и ногой, и словами понукал свою разбитую клячу, которая
совсем неожиданно понеслась вскачь, закусив удила и лягаясь, по скверной
привычке своей, задними ногами на каждом третьем шагу. Наконец наш герой
успел-таки взмоститься на дрожки, лицом к своему неприятелю, спиной упираясь в
извозчика, коленками в коленки бесстыдного, а правой рукой своей всеми
средствами вцепившись в весьма скверный меховой воротник шинели развратного и
ожесточеннейшего своего неприятеля…
Враги неслись и некоторое время молчали. Герой наш едва
переводил дух; дорога была прескверная, и он подскакивал на каждом шагу с
опасностию сломить себе шею. Сверх того, ожесточенный неприятель его все еще не
соглашался признать себя побежденным и старался спихнуть в грязь своего
противника. К довершению всех неприятностей погода была ужаснейшая. Снег валил
хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под
распахнувшуюся шинель настоящего господина Голядкина. Кругом было мутно и не
видно ни зги. Трудно было отличить, куда и по каким улицам несутся они…
Господину Голядкину показалось, что сбывается с ним что-то знакомое. Одно
мгновение он старался припомнить, не предчувствовал ли он чего-нибудь вчера… во
сне, например… Наконец тоска его доросла до последней степени своей агонии.
Налегши на беспощадного противника своего, он начал было кричать. Но крик его
замирал у него на губах… Была минута, когда господин Голядкин все позабыл и
решил, что все это совсем ничего, и что это так только, как-нибудь,
необъяснимым образом делается, и протестовать по этому случаю было бы лишним и
совершенно потерянным делом… Но вдруг, и почти в то самое мгновение, как герой
наш заключал это все, какой-то неосторожный толчок переменил весь смысл дела.
Господин Голядкин, как куль муки, свалился с дрожек и покатился куда-то,
совершенно справедливо сознаваясь в минуту падения, что действительно и весьма
некстати погорячился. Вскочив наконец, он увидел, что куда-то приехали: дрожки
стояли среди чьего-то двора, и герой наш с первого взгляда заметил, что это
двор того самого дома, в котором квартирует Олсуфий Иванович. В то же самое
мгновение заметил он, что приятель его пробирается уже на крыльцо и, вероятно,
к Олсуфью Ивановичу. В неописанной тоске своей бросился было он догонять своего
неприятеля, но, к счастию своему, благоразумно одумался вовремя. Не забыв
расплатиться с извозчиком, бросился господин Голядкин на улицу и побежал что
есть мочи куда глаза глядят. Снег валил по-прежнему хлопьями; по-прежнему было
мутно, мокро и темно. Герой наш не шел, а летел, опрокидывая всех на дороге, —
мужиков и баб, и детей, и сам в свою очередь отскакивая от баб, мужиков и
детей. Кругом и вслед ему слышался пугливый говор, визг, крик… Но господин
Голядкин, казалось, был без памяти и внимания ни на что не хотел обратить…
Опомнился он, впрочем, уже у Семеновского моста, да и то по тому только случаю,
что успел как-то неловко задеть и опрокинуть двух баб с их каким-то походным
товаром, а вместе с тем и сам повалиться. «Это ничего, — подумал господин
Голядкин, — все еще весьма может устроиться к лучшему», — и тут же полез в свой
карман, желая отделаться рублем серебра за просыпанные пряники, яблоки, горох и
разные разности. Вдруг новым светом озарило господина Голядкина; в кармане
ощупал он письмо, переданное ему утром писарем. Вспомнив, между прочим, что
есть у него недалеко знакомый трактир, забежал он в трактир, не медля ни минуты
пристроился к столику, освещенному сальною свечкою, и, не обращая ни на что внимания,
не слушая полового, явившегося за приказаниями, сломал печать и начал читать
нижеследующее, окончательно его поразившее:
