«Благородный, за меня страдающий и навеки милый сердцу моему
человек!
Я страдаю, я погибаю, — спаси меня! Клеветник, интригант и
известный бесполезностью своего направления человек опутал меня сетями своими,
и я погибла! Я пала! Но он мне противен, а ты!.. Нас разлучали, мои письма к
тебе перехватывали, — и все это сделал безнравственный, воспользовавшись одним
своим лучшим качеством, — сходством с тобою. Во всяком же случае можно быть
дурным собою, но пленять умом, сильным чувством и приятными манерами… Я
погибаю! Меня отдают насильно, и всего более интригует здесь родитель,
благодетель мой и статский советник Олсуфий Иванович, вероятно желая занять мое
место и мои отношения в обществе высокого тона… Но я решилась и протестую всеми
данными мне природою средствами. Жди меня с каретой своей сегодня, ровно в
девять часов, у окон квартиры Олсуфия Ивановича. У нас опять бал и будет красивый
поручик. Я выйду, и мы полетим. К тому же есть и другие служебные места, где
еще можно приносить пользу отечеству. Во всяком случае вспомни, мой друг, что
невинность сильна уже своею невинностью. Прощай. Жди с каретой у подъезда.
Брошусь под защиту объятий твоих ровно в два часа пополуночи.
Твоя до гроба
Клара Олсуфьевна».
Прочтя письмо, герой наш остался на несколько минут как бы
пораженный. В страшной тоске, в страшном волнении, бледный как платок, с
письмом в руках, прошелся он несколько раз по комнате; к довершению бедствия
своего положения, герой наш не заметил, что был в настоящую минуту предметом
исключительного внимания всех находившихся в комнате. Вероятно, беспорядок
костюма его, несдерживаемое волнение, ходьба или, лучше сказать, беготня,
жестикуляция обеими руками, может быть, несколько загадочных слов, сказанных на
ветер и в забывчивости, — вероятно, все это весьма плохо зарекомендовало
господина Голядкина в мнении всех посетителей; и даже сам половой начинал
поглядывать на него подозрительно. Очнувшись, герой наш заметил, что стоит
посреди комнаты и почти неприличным, невежливым образом смотрит на одного
весьма почтенной наружности старичка, который, пообедав и помолясь перед
образом богу, уселся опять и, с своей стороны, тоже не сводил глаз с господина
Голядкина. Смутно оглянулся кругом наш герой и заметил, что все, решительно все
смотрят на него с видом самым зловещим и подозрительным. Вдруг один отставной
военный, с красным воротником, громко потребовал «Полицейские ведомости».
Господин Голядкин вздрогнул и покраснел: как-то нечаянно опустил он глаза в
землю и увидел, что был в таком неприличном костюме, в котором и у себя дома
ему быть нельзя, не только в общественном месте. Сапоги, панталоны и весь левый
бок его были совершенно в грязи, штрипка на правой ноге оторвана, а фрак даже
разорван во многих местах. В неистощимой тоске своей подошел наш герой к столу,
за которым читал, и увидел, что к нему подходит трактирный служитель с каким-то
странным и дерзко-настоятельным выражением в лице. Потерявшись и опав
совершенно, герой наш начал рассматривать стол, за которым стоял теперь. На
столе стояли неубранные тарелки после чьего-то обеда, лежала замаранная
салфетка и валялись только что бывшие в употреблении нож, вилка и ложка. «Кто ж
это обедал? — подумал герой наш. — Неужели я? А все может быть! Пообедал, да
так и не заметил себе; как же мне быть?» Подняв глаза, господин Голядкин увидел
опять подле себя полового, который собирался ему что-то сказать.
— Сколько с меня, братец? — спросил наш герой трепещущим
голосом.
Громкий смех раздался кругом господина Голядкина; сам
половой усмехнулся. Господин Голядкин понял, что и на этом срезался и сделал
какую-то страшную глупость. Поняв все это, он до того сконфузился, что
принужден был полезть в карман за платком своим, вероятно чтобы что-нибудь
сделать и так не стоять; но, к неописанному своему и всех окружавших его
изумлению, вынул вместо платка склянку с каким-то лекарством, дня четыре тому
назад прописанным Крестьяном Ивановичем. «Медикаменты в той же аптеке»,
— пронеслось в голове господина Голядкина… Вдруг он
вздрогнул и чуть не вскрикнул от ужаса. Новый свет проливался… Темная,
красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула в глаза господину
Голядкину… Пузырек выпал у него из рук и тут же разбился. Герой наш вскрикнул и
отскочил шага на два назад от пролившейся жидкости… он дрожал всеми членами, и
пот пробивался у него на висках и на лбу. «Стало быть жизнь в опасности!» Между
тем в комнате произошло движение, смятение; все окружали господина Голядкина,
все говорили господину Голядкину, некоторые даже хватали господина Голядкина.
Но герой наш был нем и недвижим, не видя ничего, не слыша ничего, не чувствуя
ничего… Наконец, как будто с места сорвавшись, бросился он вон из трактира,
растолкал всех и каждого из стремившихся удержать его, почти без чувств упал на
первые попавшиеся ему извозчичьи дрожки и полетел на квартиру.
В сенях квартиры своей встретил он Михеева, сторожа
департаментского, с казенным пакетом в руках. «Знаю, друг мой, все знаю, —
отвечал слабым, тоскливым голосом изнуренный герой наш, — это официальное…» В
пакете действительно было предписание господину Голядкину, за подписью Андрея
Филипповича, сдать находившиеся у него на руках дела Ивану Семеновичу. Взяв
пакет и дав сторожу гривенник, господин Голядкин пришел в квартиру свою и
увидел, что Петрушка готовит и собирает в одну кучу весь свой дрязг и хлам, все
свои вещи, очевидно намереваясь оставить господина Голядкина и переехать от
него к переманившей его Каролине Ивановне, чтоб заменить ей Евстафия.
Глава XII
Петрушка вошел, покачиваясь, держась как-то странно-небрежно
и с какой-то холопски-торжественной миной в лице. Видно было, что он что-то
задумал, чувствовал себя вполне в своем праве и смотрел совершенно посторонним
человеком, то есть чьим-то другим служителем, но только никак не прежним
служителем господина Голядкина.
— Ну, вот видишь, мой милый, — начал, задыхаясь, герой наш,
— который теперь час, милый мой?
Петрушка молча отправился за перегородку, потом воротился и
довольно независимым тоном объявил, что уж скоро половина восьмого.
— Ну, хорошо, мой милый, хорошо. Ну, видишь, мой милый…
позволь тебе сказать, милый мой, что между нами, кажется, теперь кончено все.
Петрушка молчал.
— Ну, теперь, как уж все между нами кончилось, скажи ты мне
теперь откровенно, как другу скажи, где ты был, братец?
— Где был? Между добрых людей-с.
— Знаю, мой друг, знаю. Я тобою был постоянно доволен, мой
милый, и аттестат тебе дам… Ну, что же ты у них теперь?
— Что же, сударь! сами изволите знать-с. Известно-с, добрый
человек худому тебя не научит.
— Знаю, мой милый, знаю. Нынче добрые люди редки, мой друг;
цени их, мой друг. Ну, как же они?
— Известно-с, как-с… Только я у вас, сударь, больше служить
теперь не могу-с; сами изволите знать-с.
