— Ну, а что, медведь наш сидит?..
— Кто это, Яков Петрович?
— Ну, медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. —
Господин Голядкин засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу. — Я
говорю про Андрея Филипповича, господа, — продолжал он, кончив с приказчиком и
на этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба регистратора
значительно перемигнулись друг с другом.
— Сидит еще и вас спрашивает, Яков Петрович, — отвечал один
из них.
— Сидит, а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меня
спрашивал, а?
— Спрашивал, Яков Петрович; да что это с вами, раздушены,
распомажены, франтом таким?..
— Так, господа, это так! Полноте… — отвечал господин
Голядкин, смотря в сторону и напряженно улыбнувшись. Видя, что господин
Голядкин улыбается, чиновники расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.
— Я вам скажу, господа, по-дружески, — сказал немного
помолчав, наш герой, как будто (так уж и быть) решившись открыть что-то
чиновникам, — вы, господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной
стороны. Пенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам
виноват.
Господин Голядкин сжал губы и значительно взглянул на
чиновников. Чиновники снова перемигнулись.
— До сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь
и здесь будет не совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом и
вскользь. Есть люди, господа, которые не любят окольных путей и маскируются
только для маскарада. Есть люди, которые не видят прямого человеческого
назначения в ловком уменье лощить паркет сапогами. Есть и такие люди, господа,
которые не будут говорить, что счастливы и живут вполне, когда, например, на
них хорошо сидят панталоны. Есть, наконец, люди которые не любят скакать и
вертеться попустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, совать
туда свой нос, где его вовсе не спрашивают… Я, господа, сказал почти все;
позвольте ж мне теперь удалиться…
Господин Голядкин остановился. Так как господа регистраторы
были теперь удовлетворены вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились со
смеха. Господин Голядкин вспыхнул.
— Смейтесь, господа, смейтесь покамест! Поживете — увидите,
— сказал он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к
дверям.
— Но скажу более, господа, — прибавил он, обращаясь в
последний раз к господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь со мной
глаз на глаз. Вот, господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся —
держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь.
В дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на
охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще
вопрос, господа!
Господин Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной
миной, то есть подняв брови и сжав губы донельзя, раскланялся с господами
чиновниками и потом вышел, оставя их в крайнем изумлении.
— Куда прикажете? — спросил довольно сурово Петрушка,
которому уже наскучило, вероятно, таскаться по холоду. — Куда прикажете? —
спросил он господина Голядкина, встречая его страшный, все уничтожающий взгляд,
которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому
прибегнул теперь в третий раз, сходя с лестницы.
— К Измайловскому мосту.
— К Измайловскому мосту! Пошел!
«Обед у них начинается не раньше как в пятом или даже в пять
часов, — думал господин Голядкин, — не рано ль теперь? Впрочем, ведь я могу и
пораньше; да к тому же и семейный обед. Я этак могу сан-фасон
[2]
, как между
порядочными людьми говорится. Отчего же бы мне нельзя сан-фасон? Медведь наш
тоже говорил, что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал господин
Голядкин; а между тем волнение его все более и более увеличивалось. Заметно
было, что он готовится к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более,
шептал про себя, жестикулировал правой рукой,беспрерывно поглядывал в окна
кареты, так что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто не
сказал, что он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу,
— сан-фасон, как между порядочными людьми говорится. Наконец у самого
Измайловского моста господин Голядкин указал на один дом; карета с громом
вкатилась в ворота и остановилась у подъезда правого фаса. Заметив одну женскую
фигуру в окне второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй.
Впрочем, он не знал сам, что делает, потому что решительно был ни жив ни мертв
в эту минуту. Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снял
свою шляпу, машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь в
коленках, пустился по лестнице.
— Олсуфий Иванович? — спросил он отворившего ему человека.
— Дома-с, то есть нет-с, их нет дома-с.
— Как? что ты, мой милый? Я — я на обед, братец. Ведь ты
меня знаешь?
—Как не знать-с! Принимать вас не велено-с.
— Ты… ты,братец… ты, верно, ошибаешься, братец. Это я. Я,
братец, приглашен; я на обед, — проговорил господин Голядкин, сбросив шинель и
показывая очевидное намерение отправиться в комнаты.
— Позвольте-с, нельзя-с. Не велено принимать-с, вам
отказывать велено. Вот как!
Господин Голядкин побледнел. В это самое время дверь из
внутренних комнат отворилась и вошел Герасимыч, старый камердинер Олсуфия
Ивановича.
— Вот они, Емельян Герасимович, войти хотят, а я…
— А вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите
подлеца Семеныча. Нельзя-с, — сказал он учтиво, но решительно обращаясь к
господину Голядкину. — Никак невозможно-с. Просят извинить-с; не могут
принять-с.
— Они так и сказали, что не могут принять? — нерешительно
спросил господин Голядкин. — Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак
невозможно?
— Никак невозможно-с. Я докладывал-с; сказали: проси
извинить. Не могут, дескать, принять-с.
— Отчего же? как же это? как…
— Позвольте, позвольте!..
— Однако как же это так? Так нельзя! Доложите… Как же это
так? я на обед…
— Позвольте, позвольте!..
— А, ну впрочем, это дело другое — извинить просят; однако ж
позвольте, Герасимыч, как это, Герасимыч?
— Позвольте, позвольте! — возразил Герасимыч, весьма решительно
отстраняя рукой господина Голядкина и давая широкую дорогу двум господам,
которые в это самое мгновение входили в прихожую.
Входившие господа были: Андрей Филиппович и племянник его,
Владимир Семенович. Оба они с недоумением посмотрели на господина Голядкина.
Андрей Филиппович хотел было что-то заговорить, но господин Голядкин уже
решился; он уже выходил из прихожей Олсуфия Ивановича, опустив глаза,
покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией.
