— укажу вам на этого счастливого юношу, вступающего в свою
двадцать шестую весну, — на Владимира Семеновича, племянника Андрея
Филипповича, который встал в свою очередь с места, который провозглашает в свою
очередь тост и на которого устремлены слезящиеся очи родителей царицы
праздника, гордые очи Андрея Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника,
восторженные очи гостей и даже прилично завистливые очи некоторых молодых
сослуживцев этого блестящего юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не заметить,
что все в этом юноше, — который более похож на старца, чем на юношу, говоря в
выгодном для него отношении, — все, начиная с цветущих ланит до самого
асессорского, на нем лежавшего чина, все это в сию торжественную минуту только
что не проговаривало, что, дескать, до такой-то высокой степени может
благонравие довести человека! Я не буду описывать, как, наконец, Антон
Антонович Сеточкин, столоначальник одного департамента, сослуживец Андрея
Филипповича и некогда Олсуфия Ивановича, вместе с тем старинный друг дома и
крестный отец Клары Олсуфьевны, — старичок, как лунь седенький, в свою очередь
предлагая тост, пропел петухом и проговорил веселые вирши; как он таким
приличным забвением приличия, если можно так выразиться, рассмешил до слез
целое общество и как сама Клара Олсуфьевна за такую веселость и любезность
поцеловала его, по приказанию родителей. Скажу только, что, наконец, гости,
которые после такого обеда, естественно должны были чувствовать себя друг другу
родными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и люди солидные,
после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже на
кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошли
в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством
собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы,
усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и начали
разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома,
лишившийся употребления ног на службе верою и правдой и награжденный за это
всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями
своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как,
вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький
скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один
расторопный юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского
советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе
целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались
призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев… Нечего уже и
говорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для приличного изображения бала,
импровизированного необыкновенною любезностью седовласого хозяина. Да и как,
спрошу я, как могу я, скромный повествователь весьма, впрочем, любопытных в
своем роде приключений господин Голядкина, — как могу я изобразить эту
необыкновенную и благопристойную смесь красоты, блеска, приличия, веселости,
любезной солидности и солидной любезности, резвости, радости, все эти игры и
смехи всех этих чиновных дам, более похожих на фей, чем на дам, — говоря в
выгодном для них отношении, — с их лилейно-розовыми плечами и личиками, с их
воздушными станами, с их резво-игривыми, гомеопатическими, говоря высоким
слогом, ножками? Как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновных
кавалеров, веселых и солидных, юношей и степенных, радостных и прилично
туманных, курящих в антрактах между танцами в маленькой отдаленной зеленой
комнате трубку и не курящих в антрактах трубки, — кавалеров, имевших на себе,
от первого до последнего, приличный чин и фамилию, — кавалеров, глубоко
проникнутых чувством изящного, чувством собственного достоинства; кавалеров,
говорящих большею частию на французском языке с дамами, а если на русском, то
выражениями самого высокого тона, комплиментами и глубокими фразами, —
кавалеров, разве только в трубочной позволяющих себе некоторые любезные
отступления от языка высшего тона, некоторые фразы дружеской и любезной
короткости, вроде таких, например: «что, дескать, ты, такой-сякой, Петька,
славно польку откалывал», или: «что, дескать, ты, такой-сякой, Вася,
пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел». На все это, как уже выше имел я
честь объяснять вам, о читатели! недостает мне пера моего, и потому я молчу.
Обратимся лучше к господину Голядкину, единственному истинному герою весьма
правдивой повести нашей.
Дело в том, что он находился теперь в весьма странном, чтоб
не сказать более, положении. Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, но
почти что на бале; он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту
стоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь — даже странно сказать —
стоит он теперь в сенях, на черной лестнице квартиры Олсуфия Ивановича. Но это
ничего, что он тут стоит; он так себе. Он, господа, стоит в уголку, забившись в
местечко хоть не потеплее, но зато потемнее, закрывшись отчасти огромным шкафом
и старыми ширмами, между всяким дрязгом, хламом и рухлядью, скрываясь до
времени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего
зрителя. Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже ведь может
войти… почему же не войти? Стоит только шагнуть, и войдет, и весьма ловко
войдет. Сейчас только, — выстаивая, впрочем, уже третий час на холоде, между
шкафом и ширмами, между всяким хламом, дрязгом и рухлядью, — цитировал он, в
собственное оправдание свое, одну фразу блаженной памяти французского министра
Виллеля, что «все, дескать, придет своим чередом, если выждать есть сметка».
Фразу эту вычитал господин Голядкин когда-то из совершенно посторонней,
впрочем, книжки, но теперь весьма кстати привел ее себе на память. Фраза,
во-первых, очень хорошо шла к настоящему его положению, а во-вторых, чего же не
придет в голову человеку, выжидающему счастливой развязки обстоятельств своих
почти битые три часа в сенях, в темноте и на холоде? Цитировав, как уже сказано
было, весьма кстати фразу бывшего французского министра Виллеля, господин
Голядкин тут же, неизвестно почему, припомнил и о бывшем турецком визире
Марцимирисе, равно как и о прекрасной маркграфине Луизе, историю которых читал
он тоже когда-то в книжке. Потом пришло ему на память, что иезуиты поставили
даже правилом своим считать все средства годящимися, лишь бы цель могла быть
достигнута. Обнадежив себя немного подобным историческим пунктом, господин
Голядкин сказал сам себе, что, дескать, что иезуиты? Иезуиты все до одного были
величайшие дураки, что он сам их всех заткнет за пояс, что вот только бы на
минуту опустела буфетная (та комната, которой дверь выходила прямо в сени, на
черную лестницу, и где господин Голядкин находился теперь), так он, несмотря на
всех иезуитов, возьмет — да прямо и пройдет, сначала из буфетной в чайную,
потом в ту комнату, где теперь в карты играют, а там прямо в залу, где теперь
польку танцуют. И пройдет, непременно пройдет, ни на что не смотря пройдет,
проскользнет, да и только, и никто не заметит; а там уж он сам знает, что ему
делать. Вот в таком-то положении, господа, находим мы теперь героя совершенно
правдивой истории нашей, хотя, впрочем, трудно объяснить, что' именно делалось
с ним в настоящее время. Дело-то в том, что он до сеней и до лестницы добраться
умел, по той причине, что, дескать, почему ж не добраться, что все добираются;
но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел… не потому, чтоб
чего-нибудь не смел, а так, потому что сам не хотел, потому что ему лучше
хотелось быть втихомолочку. Вот он, господа, и выжидает теперь тихомолочки, и
выжидает ее ровно два часа с половиною. Отчего же и не выждать? И сам Виллель
выжидал. «Да что тут Виллель! — думал господин Голядкин, — Какой тут Виллель?
Вот как бы мне теперь, того… взять да и проникнуть?.. Эх ты, фигурант ты
этакой! — сказал господин Голядкин, ущипнув себя окоченевшей рукою за
окоченевшую щеку, — дурашка ты этакой, Голядка ты этакой, — фамилия твоя
такая!..» Впрочем, это ласкательство собственной особе своей в настоящую минуту
было лишь так себе, мимоходом, без всякой видимой цели. Вот было он сунулся и
подался вперед; минута настала; буфетная опустела, и в ней нет никого; господин
Голядкин видел все это в окошко; в два шага очутился он у двери и уже стал
отворять ее. «Идти или нет? Ну, идти или нет? Пойду… отчего ж не пойти? Смелому
дорога везде!» — Обнадежив себя таким образом, герой наш вдруг и совсем
неожиданно ретировался за ширмы. «Нет, — думал он, — а ну как войдет
кто-нибудь? Так и есть, вошли; чего ж я зевал, когда народу не было? Этак бы
взять да и проникнуть!.. Нет, уж что проникнуть, когда характер у человека
такой! Эка ведь тенденция подлая! Струсил, как курица. Струсить-то наше дело,
вот оно что! Нагадить-то всегда наше дело: об этом вы нас и не спрашивайте. Вот
и стой здесь, как чурбан, да и только! Дома бы чаю теперь выпить чашечку… Оно
бы и приятно этак было выпить бы чашечку. Позже прийти, так Петрушка будет,
пожалуй ворчать. Не пойти ли домой? Черти бы взяли все это! Иду, да и только!»
Разрешив таким образом свое положение, господин Голядкин быстро подался вперед,
словно пружину какую кто тронул в нем; с двух шагов очутился в буфетной,
сбросив шинель, снял свою шляпу, поспешно сунул это все в угол, оправился и
огладился; потом… потом двинулся в чайную, из чайной юркнул еще в другую
комнату, скользнул почти незаметно между вошедшими в азарт игроками; потом…
потом… тут господин Голядкин позабыл все, что вокруг него делается, и прямо,
как снег на голову, явился в танцевальную залу.
