— А сейчас что ты делаешь, Арриэтта? — опять окликнула дочку Хомили.
— Все еще пишу дневник.
Арриэтта снова обеими руками взяла книжку и взгромоздила ее себе на колени. Она лизнула кончик огромного карандаша и, глубоко задумавшись, уставилась в пространство. Она разрешала себе написать (когда вообще вспоминала о своем дневнике) одну-единственную строчку в день, потому что у нее никогда в жизни — в этом она была уверена — не будет больше дневника и, если она напишет двадцать строчек на каждой странице, ей хватит этого дневника на двадцать лет. Арриэтта вела дневник уже два года и сегодня, 22 марта, прочитала свою последнюю запись: «Мама сердится». Она еще подумала, затем под словом «мама» поставила знак '—, —', а под словом «сердится»— «беспокоится».
— Что ты сказала, ты делаешь, Арриэтта? — окликнула ее Хомили. Арриэтта закрыла дневник.
— Ничего, мама, — сказала она.
— Тогда, будь умницей, наруби мне луку… Отец что-то запаздывает сегодня…
Глава третья
Арриэтта со вздохом отложила дневник и пошла на кухню. Она взяла у Хомили кольцо лука и, повесив его на шею, принялась искать кусочек бритвенного лезвия.
— Фу, Арриэтта! — воскликнула Хомили. — На чистую кофточку! Ты хочешь, чтобы от тебя пахло, как от мусорного ведра? На, возьми ножницы…
Арриэтта переступила через луковое кольцо, словно это был детский обруч, и принялась рубить его на части.
— Отец запаздывает, — снова проговорила Хомили, — и это я виновата. Лучше бы я не…
— Что «не»? — спросила Арриэтта. Глаза ее налились слезами, в носу щипало; она громко шмыгнула носом и подумала, как было бы хорошо вытереть его о рукав.
Хомили откинула назад прядь жидких волос. Мысли ее витали где-то далеко.
— Это все та чашка, что ты разбила… — сказала она.
— Но я разбила ее давным-давно… — начала Арриэтта, моргая глазами и снова громко шмыгая носом.
— Знаю, знаю. Ты тут ни при чем. Это все я. Не в том дело, что ты разбила чашку, а в том, что я сказала отцу…
— Что ты ему сказала?
— Ну, я просто сказала… там же есть еще чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом стенном шкафчике в классной комнате.
— Не вижу в этом ничего плохого, — возразила Арриэтта, кидая кусочки лука один за другим в кипящий суп.
— Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец, в его годы… — И она вдруг села на пробку с металлической головкой от бутылки с шампанским. — Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!
— Не волнуйся, — сказала Арриэтта, — папа знает, что ему по силам. — Она вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, которой было заткнуто отверстие в трубке с горячей водой, и выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль. Затем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.
— Может, и так, — сказала Хомили. — Но я без конца твердила ему про эту чашку. Ну зачем мне она?! Твой дядюшка Хендрири никогда не пил не из чего, кроме простой желудевой чашки, а он дожил до преклонного возраста, и у него хватило сил переехать на другой конец света. У моих родителей был один-единственный костяной наперсток, из которого пили все по очереди. Но если у тебя была настоящая фарфоровая чашка… ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Да, — ответила Арриэтта, вытирая руки о полотенце, сделанное из бинта.
— Главное — портьеры. Ему не взобраться по портьере в его годы… по этим бомбошкам…
— Со шляпной булавкой взберется, — возразила Арриэтта.
— С булавкой! И этому тоже я его научила! Возьми шляпную булавку, — сказала я ему, — привяжи кусочек тесьмы к головке, и подтягивайся на ней. Это когда я просила, чтобы он добыл часы с изумрудами в Ее спальне. Хотела знать, сколько времени печется пирог! — Голос Хомили задрожал. — Твоя мать дурная женщина, Арриэтта. Эгоистка, вот кто она.
— Знаешь что? — внезапно воскликнула Арриэтта. Хомили смахнула слезу.
— Что? — еле слышно сказала она.
— Я могу взобраться по портьере. Хомили встала.
— Хорошенькое дело! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи?!
— Но я могу, могу, могу! Я сумею добывать все что надо.
— Ах! — чуть не задохнулась Хомили. — Гадкая девчонка! Как у тебя только язык поворачивается?! — И она снова рухнула на табуретку из пробки. — Вот до чего, значит, дошло!
— Мамочка, не надо, пожалуйста, — взмолилась Арриэтта, — ну, не расстраивайся же так!
— Как ты не понимаешь… — с трудом начала Хомили; она уставилась на стол, не в состоянии найти убедительные слова, наконец подняла к дочери осунувшееся лицо. — Детка моя, — сказала она, — ты не знаешь, о чем говоришь. Добывать совсем не так легко. Ты не знаешь… и, слава богу, никогда не узнаешь, — голос ее упал до боязливого шепота, — как там, наверху…
Арриэтта ничего не сказала. Но через минуту спросила:
— А как там, наверху?
Хомили вытерла лицо передником и пригладила волосы.
— Твой дядюшка Хендрири, — начала она, — отец Эглтины… — И тут она остановилась. — Послушай!.. Что это?
Издали донесся еле слышный звук… словно защелкнули щеколду.
— Отец! — воскликнула Хомили. — Ой, на что я похожа! Где гребешок? У них был даже гребешок: крошечный серебряный старинный гребешочек для бровей, выпавший когда-то из ларчика в верхней гостиной. Хомили быстро провела им по волосам, сполоснула красные, заплаканные глаза, и, когда появился Под, она, улыбаясь, разглаживала обеими руками передник.
Глава четвертая
Под медленно вошел в комнату все еще с мешком на спине, прислонил к стене шляпную булавку с болтающейся тесемкой и поставил посреди кухонного стола чашку из кукольного сервиза, выглядевшую здесь салатницей или суповой миской.
— Ой, Под… — начала было Хомили.
— Блюдце тоже принес, — сказал Под. Он скинул с плеч мешок и развязал его. — Принимай! — И он вытащил из мешка блюдце. — Как раз в пару.
У него было круглое, как булочка с изюмом, лицо, но сейчас щеки его как-то обвисли.
— Ой, Под, — сказала Хомили, — ты неважно выглядишь. Ты здоров? Под сел на табурет.
— Вполне, — сказал он.
— Ты забрался по портьере? — спросила Хомили. — Не надо было этого делать. Это слишком тебя разволновало…
Под скорчил непонятную гримасу, глаза его, как на шарнирах, повернулись к Арриэтте. Хомили уставилась на мужа, открыв рот, затем обернулась к дочке.
— Ну-ка в постель, Арриэтта, — деловито сказала она. — Быстренько, быстренько, будь умницей, а я принесу тебе ужин.
