– Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете
только так, из любопытства, или с намерением?
– Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?
– Ах, досада! ведь достанется же такая судьба! – восклицает
Зина, топнув ногою от нетерпения. – Вот почему, если это вам до сих пор
неизвестно: не говоря уже о всех других нелепостях, – воспользоваться тем, что
старикашка выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащить
у него его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему,
это не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляю
вас с такими мыслями, маменька!
С минуту продолжалось молчание.
– Зина! А помнишь ли, что было два года назад? – спросила
вдруг Марья Александровна.
Зина вздрогнула.
– Маменька! – сказала она строгим голосом, – вы торжественно
обещали мне никогда не напоминать об этом.
– А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты
позволила мне один только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сих
пор не нарушала. Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года
молчания были ужасны! Так не может продолжаться!.. Я готова на коленях молить
тебя, чтоб ты мне позволила говорить. Слышишь, Зина: родная мать умоляет тебя
на коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное слово мое – слово несчастной
матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под каким видом, ни при каких
обстоятельствах, даже если б шло о спасении жизни моей, я уже не буду более
говорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь – это необходимо!
Марья Александровна рассчитывала на полный эффект.
– Говорите, – сказала Зина, заметно бледнея.
– Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите,
твоему маленькому брату, ходил учитель.
– Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К чему
все это красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, которые
тяжелы и которые нам обеим слишком известны? – с каким-то злобным отвращением
прервала ее Зина.
– К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь
оправдываться перед тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все дело
совершенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой ты
привыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла заключение,
которое я намерена из всего этого вывесть. Не думай, дитя мое, что я хочу
играть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать и, может
быть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты сейчас назвала
меня, сама будешь просить примирения, которое ты так долго, так надменно до сих
пор отвергала. Вот почему я хочу высказать все, Зина, все с самого начала;
иначе я молчу!
– Говорите, – повторила Зина, от всего сердца проклиная
потребность красноречия своей маменьки.
– Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почти
еще мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Я
слишком надеялась на твое благоразумие, на твою благородную гордость и,
главное, на его ничтожество (потому что надо же все говорить), чтобы хоть
что-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительно
объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это был кинжал в мое
сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но… ты все это помнишь! Разумеется, я
сочла за нужное употребить всю свою власть, которую ты называла тиранством.
Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц жалованья,
кропатель дрянных стишонков, которые, из жалости, печатают в «Библиотеке для
чтения», и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире, – этот мальчик
– твой муж, муж Зинаиды Москалевой! Но это достойно Флориана и его пастушков!
Прости меня, Зина, но одно уже воспоминание выводит меня из себя! Я отказала
ему, но никакая власть не может остановить тебя. Твой отец, разумеется, только
хлопал глазами и даже не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжаешь с
этим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься с
ним переписываться. По городу начинают уже распространяться слухи. Меня
начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и вдруг
все мои предсказания сбываются самым торжественным образом. Вы за что-то
ссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя… мальчишкой (я никак не могу
назвать его человеком!) и грозит тебе распространить по городу твои письма. При
этой угрозе, полная негодования, ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да,
Зина, мне известно и это обстоятельство! Мне все, все известно! Несчастный, в
тот же день, показывает одно из твоих писем негодяю Заушину, и через час это
письмо уже находится у Натальи Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот же
вечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить
себя. Одним словом, скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает
ко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи
Дмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я пересилила
себя, я не упала в обморок, – но какими ударами ты поразила мое сердце, Зина.
Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей серебром и за это
клянется достать обратно письмо. Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу к
жиду Бумштейну и закладываю мой фермуар – память праведницы, моей матери! Через
два часа письмо в моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и –
честь твоя спасена, – доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня
прожить тот ужасный день! На другой же день я заметила, в первый раз в жизни,
несколько седых волос на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь о поступке
этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, и, может быть, с горькою улыбкою,
что было бы верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор ты
терзаешься, ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать,
не его, – он всегда был недостоин тебя, – а призрак своего прошедшего счастья.
Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, – ангел
доброты! – ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца,
потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена, что он никогда
не любил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про искания
Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, я
угадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами обливала я подушку мою!..
– Да оставьте все это, маменька! – прерывает Зина в
невыразимой тоске. – Очень понадобилась тут ваша подушка, – прибавляет она с
колкостию. – Нельзя без декламаций да вывертов!
– Ты не веришь мне, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитя
мое! Я не осушала глаз эти два года, но скрывала от тебя мои слезы, и, клянусь
тебе, я во многом изменилась сама в это время! Я давно поняла твои чувства и,
каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. Можно ли обвинять меня, друг
мой, что я смотрела на эту привязанность как на романтизм, навеянный этим
проклятым Шекспиром, который как нарочно сует свой нос везде, где его не
спрашивают. Какая мать осудит меня за мой тогдашний испуг, за принятые меры, за
строгость суда моего? Но теперь, теперь, видя твои двухлетние страдания, я
понимаю и ценю твои чувства. Поверь, что я поняла тебя, может быть, гораздо
лучше, чем ты сама себя понимаешь. Я уверена, что ты любишь не его, этого
неестественного мальчика, а золотые мечты свои, свое потерянное счастье, свои
возвышенные идеалы. Я сама любила, и, может быть, сильнее, чем ты. Я сама
страдала; у меня тоже были свои возвышенные идеалы. И потому кто может обвинить
меня теперь, и прежде всего можешь ли ты обвинить меня за то, что я нахожу союз
с князем самым спасительным, самым необходимым для тебя делом в теперешнем
твоем положении?
