Зина с удивлением слушала всю эту длинную декламацию,
отлично зная, что маменька никогда не впадет в такой тон без причины. Но
последнее, неожиданное заключение совершенно изумило ее.
– Так неужели вы серьезно положили выдать меня за этого
князя? – вскричала она, с изумлением, чуть не с испугом смотря на мать свою. –
Стало быть, это уже не одни мечты, не проекты, а твердое ваше намерение? Стало
быть, я угадала? И… и… каким образом это замужество спасет меня и необходимо в
настоящем моем положении? И… и… каким образом все это вяжется с тем, что вы
теперь наговорили, – со всей этой историей?.. Я решительно не понимаю вас,
маменька!
– А я удивляюсь, mon ange,
[24]
как можно не понимать всего
этого! – восклицает Марья Александровна, одушевляясь в свою очередь. –
Во-первых, – уж одно то, что ты переходишь в другое общество, в другой мир! Ты
оставляешь навсегда этот отвратительный городишка, полный для тебя ужасных
воспоминаний, где нет у тебя ни привета, ни друга, где оклеветали тебя, где все
эти сороки ненавидят тебя за твою красоту. Ты можешь даже ехать этой же весной
за границу, в Италию, в Швейцарию, в Испанию, Зина, в Испанию, где Альгамбра,
где Гвадалквивир, а не здешняя скверная речонка с неприличным названием…
– Но, позвольте, маменька, вы говорите так, как будто я уже
замужем или по крайней мере князь сделал мне предложение?
– Не беспокойся об этом, мой ангел, я знаю, что я говорю. Но
– позволь мне продолжать. Я уже сказала первое, теперь второе: я понимаю, дитя
мое, с каким отвращением ты отдала бы руку этому Мозглякову…
– Я и без ваших слов знаю, что никогда не буду его женою! –
отвечала с горячностию Зина, и глаза ее засверкали.
– И если б ты знала, как я понимаю твое отвращение, друг
мой! Ужасно поклясться перед алтарем божиим в любви к тому, кого не можешь
любить! Ужасно принадлежать тому, кого даже не уважаешь! А он потребует твоей
любви; он для того и женится, я это знаю по взглядам его на тебя, когда ты
отвернешься. Каково ж притворяться! Я сама двадцать пять лет это испытываю.
Твой отец погубил меня. Он, можно сказать, высосал всю мою молодость, и сколько
раз ты видела слезы мои!..
– Папенька в деревне, не трогайте его, пожалуйста, –
отвечала Зина.
– Знаю, ты всегдашняя его заступница. Ах, Зина! У меня все
сердце замирало, когда я, из расчета, желала твоего брака с Мозгляковым. А с
князем тебе притворяться нечего. Само собою разумеется, что ты не можешь его
любить… любовью, да и он сам не способен потребовать такой любви…
– Боже мой, какой вздор! Но уверяю вас, что вы ошиблись в
самом начале, в самом первом, главном! Знайте, что я не хочу собою жертвовать
неизвестно для чего! Знайте, что я вовсе не хочу замуж, ни за кого, и останусь в
девках! Вы два года ели меня за то, что я не выхожу замуж. Ну что ж? придется с
этим вам примириться. Не хочу, да и только! Так и будет!
– Но, душечка, Зиночка, не горячись, ради бога, не выслушав!
И что у тебя за головка горячая, право! Позволь мне посмотреть с моей точки
зрения, и ты тотчас же со мной согласишься. Князь проживет год, много два, и,
по-моему, лучше уж быть молодой вдовой, чем перезрелой девой, не говоря уж о
том, что ты, по смерти его, – княгиня, свободна, богата, независима! Друг мой,
ты, может быть, с презрением смотришь на все эти расчеты, – расчеты на смерть
его! Но – я мать, а какая мать осудит меня за мою дальновидность? Наконец, если
ты, ангел доброты, жалеешь до сих пор этого мальчика, жалеешь до такой степени,
что не хочешь даже выйти замуж при его жизни (как я догадываюсь), то подумай,
что, выйдя за князя, ты заставишь его воскреснуть духом, обрадоваться! Если в нем
есть хоть капля здравого смысла, то он, конечно, поймет, что ревность к князю
неуместна, смешна; поймет, что ты вышла по расчету, по необходимости. Наконец,
он поймет… то есть я просто хочу сказать, что, по смерти князя, ты можешь опять
выйти замуж, за кого хочешь…
– Попросту выходит: выйти замуж за князя, обобрать его и
рассчитывать потом на его смерть, чтоб выйти потом за любовника. Хитро вы
подводите ваши итоги! Вы хотите соблазнить меня, предлагая мне… Я понимаю вас,
маменька, вполне понимаю! Вы никак не можете воздержаться от выставки
благородных чувств, даже в гадком деле. Сказали бы лучше прямо и просто: «Зина,
это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!» Это по крайней мере
было бы откровеннее.
– Но зачем же, дитя мое, смотреть непременно с этой точки
зрения, – с точки зрения обмана, коварства, корыстолюбия? Ты считаешь мои
расчеты за низость, за обман? Но, ради всего святого, где же тут обман, какая
тут низость? Взгляни на себя в зеркало: ты так прекрасна, что за тебя можно
отдать королевство! И вдруг ты, – ты, красавица, жертвуешь старику свои лучшие
годы! Ты, как прекрасная звезда, осветишь закат его жизни; ты, как зеленый
плющ, обовьешся около его старости, ты, а не эта крапива, эта гнусная женщина,
которая околдовала его и с жадностию сосет его соки! Неужели ж его деньги, его
княжество стоят дороже тебя? Где же тут обман и низость? Ты сама не знаешь, что
говоришь, Зина!
– Верно, стоят, коли надо выходить за калеку! Обман – всегда
обман, маменька, какие бы ни были цели.
– Напротив, друг мой, напротив! на это можно взглянуть даже
с высокой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! Ты сама однажды, в
каком-то исступлении, сказала мне, что хочешь быть сестрою милосердия. Твое
сердце страдало, ожесточилось. Ты говорила (я знаю это), что оно уже не может
любить. Если ты не веришь в любовь, то обрати свои чувства на другой, более
возвышенный предмет, обрати искренно, как дитя, со всею верою и святостию, – и
бог благословит тебя. Этот старик тоже страдал, он несчастен, его гонят; я уже
несколько лет его знаю и всегда питала к нему непонятную симпатию, род любви,
как будто что-то предчувствовала. Будь же его другом, будь его дочерью, будь,
пожалуй, хоть игрушкой его, – если уж все говорить! – но согрей его сердце, и
ты сделаешь это для бога, для добродетели! Он смешон, – не смотри на это. Он
получеловек, – пожалей его; ты христианка! Принудь себя; такие подвиги нудятся.
На наш взгляд, тяжело перевязывать раны в больнице; отвратительно дышать
зараженным лазаретным воздухом. Но есть ангелы божии, исполняющие это и
благословляющие бога за свое назначение. Вот лекарство твоему оскорбленному
сердцу, занятие, подвиг – и ты залечишь раны свои. Где же тут эгоизм, где тут
подлость? Но ты мне не веришь! Ты, может быть, думаешь, что я притворяюсь, говоря
о долге, о подвигах. Ты не можешь понять, как я, женщина светская, суетная,
могу иметь сердце, чувства, правила? Что ж? не верь, оскорбляй свою мать, но
согласись, что слова ее разумны, спасительны. Вообрази, пожалуй, что говорю не
я, а другой; закрой глаза, обернись в угол, представь, что тебе говорит
какой-нибудь невидимый голос… Тебя, главное, смущает, что все это будет за
деньги, как будто это какая-нибудь продажа или купля? Так откажись, наконец, от
денег, если деньги так для тебя ненавистны! Оставь себе необходимое и все
раздай бедным. Помоги хоть, например, ему, этому несчастному, на смертном одре.
