– Что же мне петь, маменька? – спросила Зина.
– Ах, Зина! спой тот романс, в котором, помнишь, много
рыцарского, где еще эта владетельница замка и ее трубадур… Ах, князь! Как я
люблю все это рыцарское! Эти замки, замки!.. Эта средневековая жизнь! Эти
трубадуры, герольды, турниры… Я буду аккомпанировать тебе, Зина! Пересядьте
сюда, князь, поближе! Ах, эти замки, замки!
– Ну да… замки. Я тоже люблю зам-ки, – бормочет князь в
восторге, впиваясь в Зину единственным своим глазом. – Но… боже мой! –
восклицает он, – это романс!.. Но… я знаю этот ро-манс! Я давно уже слышал этот
романс… Это так мне на-по-ми-нает… Ах, боже мой!
Я не берусь описывать, что сделалось с князем, когда запела
Зина. Пела она старинный французский романс, бывший когда-то в большой моде.
Зина пела его прекрасно. Ее чистый, звучный контральто проникал до сердца. Ее
прекрасное лицо, чудные глаза, ее точеные, дивные пальчики, которыми она
переворачивала ноты, ее волосы, густые, черные, блестящие, волнующаяся грудь,
вся фигура ее, гордая, прекрасная, благородная, – все это околдовало бедного
старичка окончательно. Он не отрывал от нее глаз, когда она пела, он
захлебывался от волнения. Его старческое сердце, подогретое шампанским, музыкой
и воскреснувшими воспоминаниями (а у кого нет любимых воспоминаний?), стучало
чаще и чаще, как уже давно не билось оно… Он готов был опуститься на колени
перед Зиной и почти плакал, когда она кончила.
– O ma charmante enfant!
[37]
– вскричал он, целуя ее
пальчики. – Vous me ravissez!
[38]
Я теперь, теперь только вспомнил… Но… но… o
ma charmante enfant…
И князь даже не мог докончить.
Марья Александровна почувствовала, что наступила ее минута.
– Зачем же вы губите себя, князь? – воскликнула она
торжественно. – Столько чувства, столько жизненной силы, столько богатств
душевных, и зарыться на всю жизнь в уединение! убежать от людей, от друзей! Но
это непростительно! Одумайтесь, князь! взгляните на жизнь, так сказать, ясным
оком! Воззовите из сердца своего воспоминания прошедшего, – воспоминания
золотой вашей молодости, золотых беззаботных дней, – воскресите их, воскресите
себя! Начните опять жить в обществе, меж людей! Поезжайте за границу, в Италию,
в Испанию – в Испанию, князь!.. Вам нужно руководителя, сердце, которое бы
любило, уважало вас, вам сочувствовало? Но у вас есть друзья! Позовите их,
кликните их, и они прибегут толпами! Я первая брошу все и прибегу на ваш вызов.
Я помню нашу дружбу, князь; я брошу мужа и пойду за вами… и даже, если б я была
еще моложе, если б я была так же хороша и прекрасна, как дочь моя, я бы стала
вашей спутницей, подругой, женой вашей, если б вы того захотели!
– И я уверен, что вы были une charmante personne в свое
вре-мя – проговорил князь, сморкаясь в платок. Глаза его были омочены слезами.
– Мы живем в наших детях, князь, – с высоким чувством
отвечала Марья Александровна. – У меня тоже есть свой ангел-хранитель! И это
она, моя дочь, подруга моих мыслей, моего сердца, князь! Она отвергла уже семь
предложений, не желая расставаться со мною.
– Стало быть, она с вами поедет, когда вы бу-дете
со-про-вождать меня за гра-ни-цу? В таком случае я непременно поеду за границу!
– вскричал князь, одушевляясь. – Неп-ре-менно поеду! И если б я мог льстить
себя на-деж-дою… Но она очаровательное, оча-ро-ва-тельное дитя! O ma charmante
enfant!..
[39]
– И князь снова начал целовать ее руки. Бедняжка, ему хотелось
стать перед ней на колени.
– Но… но, князь, вы говорите: можете ли вы льстить себя
надеждою? – подхватила Марья Александровна, почувствовав новый прилив
красноречия. – Но вы странны, князь! Неужели вы считаете себя уже недостойным
внимания женщин? Не молодость составляет красоту. Вспомните, что вы, так сказать,
обломок аристократии! вы – представитель самых утонченных, самых рыцарских
чувств и… манер! Разве Мария не полюбила старика Мазепу? Я помню, я читала, что
Лозён, этот очаровательный маркиз двора Людовика… я забыла которого, – уже в
преклонных летах, уже старик, – победил сердце одной из первейшей придворных
красавиц!.. И кто сказал вам, что вы старик? Кто научил вас этому! Разве люди,
как вы, стареются? Вы с таким богатством чувств, мыслей, веселости, остроумия,
жизненной силы, блестящих манер! Но появитесь где-нибудь теперь, за границей,
на водах, с молодою женой, с такой же красавицей, как например моя Зина, – я не
об ней говорю, я говорю только так, для сравнения, – и вы увидите, какой
колоссальный будет эффект! Вы – обломок аристократии, она – красавица из
красавиц! вы ведете ее торжественно под руку; она поет в блестящем обществе,
вы, с своей стороны, сыплете остроумием, – да все воды сбегутся смотреть на
вас! Вся Европа закричит, потому что все газеты, все фельетоны на водах
заговорят в один голос… Князь, князь! И вы говорите: можете ли вы льстить себя
надеждою?
– Фельетоны… ну да. ну да!.. Это в газетах… – бормочет
князь, вполовину не понимая болтовню Марья Александровны и раскисая все более и
более. – Но… ди-тя мое, если вы не ус-тали, – повторите еще раз тот романс,
который вы сейчас пели!
– Ах, князь! Но у ней есть и другие романсы, еще лучше…
Помните, князь, «L'hirondelle?
[40]
» Вы, вероятно, слышали?
– Да, помню… или, лучше сказать, я за-был. Нет, нет, прежний
ро-манс, тот самый, который она сейчас пе-ла! Я не хочу «L'hirondelle»! Я хочу
тот романс… – говорил князь, умоляя, как ребенок.
Зина пропела еще раз. Князь не мог удержаться и опустился
перед ней на колена. Он плакал.
– O ma belle chвtelaine!
[41]
– воскликнул он своим
дребезжащим от старости и волнения голосом. – O ma charmante chвtelaine!
[42]
О
милое дитя мое! вы мне так много на-пом-нили… из того, что давно прошло… Я
тогда пел дуэты… с виконтессой… этот самый романс… а теперь… Я не знаю, что уже
те-перь…
Всю эту речь князь произнес задыхаясь и захлебываясь. Язык
его приметно одеревенел. Некоторых слов почти совсем нельзя было разобрать.
Видно было только, что он в сильнейшей степени расчувствовался. Марья
Александровна немедленно подлила масла в огонь.
– Князь! Но вы, пожалуй, влюбитесь в мою Зину! – вскричала
она, почувствовав, что минута была торжественная.
Ответ князя превзошел ее лучшие ожидания.
– Я до безумия влюблен в нее! – вскричал старичок, вдруг
весь оживляясь, все еще стоя на коленах и весь дрожа от волнения. – Я ей жизнь
готов отдать! И если б я только мог на-де-яться… Но подымите меня, я не-мно-го
ослаб… Я… если б только мог надеяться предложить ей мое сердце, то… я она бы
мне каждый день пела ро-ман-сы, а я бы все смотрел на нее… все смотрел… Ах,
боже мой!
