– Когда?
– Как когда?
– Но еще сегодня утром, когда вы приставали ко мне, я
решительно отвечала, что не могу сказать ничего положительного.
– Однакоже вы не прогнали меня, вы не отказали мне совсем;
значит, вы удерживали меня про запас! значит, вы завлекали меня.
В лице раздраженной Зины показалось болезненное ощущение,
как будто от острой, пронзительной внутренней боли; но она перемогла свое
чувство.
– Если я вас не прогоняла, – отвечала она ясно и с
расстановкой, хотя в голосе ее слышалось едва заметное дрожание, – то
единственно из жалости. Вы сами умоляли меня повременить, не говорить вам
«нет», но разглядеть вас поближе, и «тогда, – сказали вы, – тогда, когда вы
уверитесь, что я человек благородный, может быть, вы мне не откажете». Это были
ваши собственные слова, в самом начале ваших исканий. Вы не можете от них
отпереться! Вы осмелились сказать мне теперь, что я завлекала вас. Но вы сами
видели мое отвращение, когда я увиделась с вами сегодня, двумя неделями раньше,
чем вы обещали, и это отвращение я не скрыла перед вами, напротив, я его
обнаружила. Вы это сами заметили, потому что сами спрашивали меня: не сержусь
ли я за то, что вы раньше приехали? Знайте, что того не завлекают, перед кем не
могут и не хотят скрыть своего к нему отвращения. Вы осмелились выговорить, что
я берегла вас про запас. На это отвечу вам, что я рассуждала про вас так: «Если
он и не одарен умом, очень большим, то все-таки может быть человеком добрым, и
потому можно выйти за него». Но теперь, убедясь, к моему счастью, что вы дурак,
и еще вдобавок злой дурак, – мне остается только пожелать вам полного счастья и
счастливого пути. Прощайте!
Сказав это, Зина отвернулась от него и медленно пошла из
комнаты.
Мозгляков, догадавшись, что все потеряно, закипел от ярости.
– А! так я дурак, – кричал он, – так я теперь уж дурак!
Хорошо! Прощайте! Но прежде чем уеду, всему городу расскажу, как вы с маменькой
облапошили князя, напоив его допьяна! Всем расскажу! Узнаете Мозглякова.
Зина вздрогнула и остановилась было отвечать, но, подумав с
минуту, только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.
В это мгновение на пороге показалась Марья Александровна.
Она слышала восклицание Мозглякова, в одну минуту догадалась, в чем дело, и
вздрогнула от испуга. Мозгляков еще не уехал, Мозгляков около князя, Мозгляков
раззвонит по городу, а тайна, хотя бы на самое малое время, была необходима! У
Марьи Александровны были свои расчеты. Она мигом сообразила все обстоятельства,
и план усмирения Мозглякова был уже создан.
– Что с вами, mon ami? – сказала она, подходя к нему и
дружески протягивая ему свою руку.
– Как: monami!– вскричал он в бешенстве, – после того, что
вы натворили, да еще: monami. Морген-фри, милостивая государыня! И вы думаете,
что обманете меня еще раз?
– Мне жаль, мне очень жаль, что вижу вас в таком странном
состоянии духа, Павел Александрович. Какие выражения! вы даже не удерживаете
слов ваших перед дамой.
– Перед дамой! Вы… вы все, что хотите, а не дама! – вскричал
Мозгляков. Не знаю, что именно хотелось ему выразить своим восклицанием, но,
вероятно, что-нибудь очень громовое.
Марья Александровна кротко поглядела ему в лицо.
– Сядьте! – грустно проговорила она, показывая ему на
кресла, в которых, четверть часа тому, покоился князь.
– Но послушайте наконец, Марья Александровна! – вскричал
озадаченный Мозгляков. – Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе не
виноваты, а как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.. такой
тон!.. ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения… знаете ли вы
это?
– Друг мой! – отвечала Марья Александровна, – вы позволите
мне все еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как
я; друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце – и потому
не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я решаюсь открыть вас
все, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую несколько виноватой
перед вами. Садитесь же, поговорим.
Голос Марьи Александровны был болезненно мягкий.
В лице выражалось страдание. Изумленный Мозгляков сел подле
нее в кресла.
– Вы подслушивали? – продолжала она, укоризненно глядя ему в
лицо.
– Да, я подслушивал! еще бы не подслушивать; вот бы олух-то
был! По крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете, – грубо отвечал
Мозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.
– И вы, и вы, с вашим воспитанием, с вашими правилами, могли
решиться на такой поступок? О боже мой!
Мозгляков даже вскочил со стула.
– Но, Марья Александровна! – вскричал он, – это, наконец,
невыносимо слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами, а
тогда осуждайте других!
– Еще вопрос, – сказала она, не отвечая на его вопросы, –
кто вас надоумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? – вот что я хочу
знать.
– Ну уж извините, – этого не скажу-с.
– Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я перед вами
виновата. Но если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если я
и виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.
– Мне? добра? Это уж из рук вон! Уверяю вас, что больше не
надуете! Не таков мальчик!
И он повернулся в креслах так, что они затрещали.
– Пожалуйста, мой друг, будьте хладнокровнее, если можете.
Выслушайте меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь. Во-первых, я хотела
немедленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до малейшей
подробности, не унижаясь подслушиванием. Если же не объяснилась с вами заранее,
давеча, то единственно потому, что все дело еще было в проекте. Оно могло и не
состояться. Видите: я с вами вполне откровенна. Во-вторых, не вините дочь мою.
Она вас до безумия любит, и мне стоило невероятных усилий отвлечь ее от вас и
согласить ее принять предложение князя.
– Я сейчас имел удовольствие слышать самое полное
доказательство этой любви до безумия, – иронически проговорил Мозгляков.
– Хорошо. А вы как с ней говорили? Так ли должен говорить
влюбленный? Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили и
раздражили ее.
– Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча,
когда вы обе делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня ну
честить! Вы чернили меня, – вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!
– И, верно, из того же грязного источника? – заметила Марья
Александровна, презрительно улыбаясь. – Да, Павел Александрович, я чернила вас,
я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась. Но уж одно то, что я
принуждена была вас чернить перед нею, может быть, даже клеветать на вас, – уж
одно это доказывает, как тяжело было мне исторгнуть из нее согласие вас
оставить! Недальновидный человек! Если б она не любила вас, нужно ли б было мне
вас чернить, представлять вас в смешном, недостойном виде, прибегать к таким
крайним средствам? Да вы еще не знаете всего! Я должна была употребить власть
матери, чтоб исторгнуть вас из ее сердца, и, после невероятных усилий, достигла
только наружного согласия. Если вы теперь нас подслушивали, то должны же были
заметить, что она ни одним словом, ни одним жестом не поддержала меня перед
князем. Во всю эту сцену она почти не сказала ни слова; пела как автомат. Вся
ее душа ныла в тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Я
уверена, что она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметить
ее слезы…
