Мозгляков действительно вспомнил, что, вбежав в комнату, он
заметил Зину в слезах.
– Но вы, вы, за что вы-то были против меня, Марья
Александровна? – вскричал он. – за что вы чернили меня, клеветали на меня, – в
чем сами признаетесь теперь?
– А, это другое дело! Вот если б вы сначала благоразумно
спрашивали, то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и я
одна. Зину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для Зины.
Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестящую
партию. Наконец, если он и умрет, – может быть, даже скоро, потому что мы все
более или менее смертны, – тогда Зина – молодая вдова, княгиня, в высшем обществе,
и, может быть, очень богата. Тогда она может выйти замуж за кого хочет, может
сделать богатейшую партию. Но, разумеется, она выйдет за того, кого любит, за
того, кого любила прежде, чье сердце растерзала, выйдя за князя. Одно уже
раскаяние заставило бы ее загладить свой проступок перед тем, кого прежде
любила.
– Гм! – промычал Мозгляков, задумчиво смотря на свои сапоги.
– Во-вторых, – и об этом я упомяну только вкратце, –
продолжала Марья Александровна, – потому что вы этого, может быть, даже и не
поймете. Вы читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства,
а на деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, – а я мать, Павел
Александрович! Слушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и для самого князя,
потому что хочу спасти его этим браком. Я любила и прежде этого благородного,
этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были друзьями. Он
несчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его до могилы. Бог видит,
что я согласила Зину на брак с ним, единственно выставив перед нею всю святость
ее подвига самоотвержения. Она увлеклась благородством чувств, обаянием
подвига. В ней самой есть что-то рыцарское. Я представила ей как дело
высокохристианское, быть опорой, утешением, другом, дитятей, красавицей, идолом
того, кому, может быть, остается жить всего один год. Не гадкая женщина, не
страх, не уныние окружали бы его в последние дни его жизни, а свет, дружба,
любовь. Раем показались бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм,
– скажите, пожалуйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!
– Так вы… так вы сделали это только для князя, для подвига
сестры милосердия? – промычал Мозгляков насмешливым голосом.
– Понимаю и этот вопрос, Павел Александрович; он довольно
ясен. Вы, может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя с
собственными выгодами? Что ж? может быть, в голове моей и были эти расчеты,
только не иезуитские, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому откровенному
признанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не мешайте в это дело
Зину! Она чиста как голубь: она не рассчитывает; она только умеет любить, –
милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я, и я одна! Но, во-первых,
спросите строго свою совесть и скажите: кто не рассчитывал бы на моем месте в
подобном случае? Мы рассчитываем наши выгоды даже в великодушнейших, даже в
бескорыстнейших делах наших, рассчитываем неприметно, невольно! Конечно, почти
все себя же обманывают, уверяя себя самих, что действуют из одного
благородства. Я не хочу себя обманывать: я сознаюсь, что, при всем благородстве
моих целей, я рассчитывала. Но, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уже
ничего не нужно, Павел Александрович! я отжила свой век. Я рассчитывала для
нее, для моего ангела, для моего дитяти, – и какая мать может обвинить меня в
этом случае?
Слезы заблистали в глазах Марьи Александровны. Павел
Александрович в изумлении слушал эту откровенную исповедь и в недоумении хлопал
глазами.
– Ну да, какая мать… – проговорил он наконец. – Вы хорошо
поете, Марья Александровна, – но… но ведь вы мне дали слово! Вы обнадеживали и
меня… Мне-то каково? подумайте! Ведь я теперь, знаете, с каким носом?
– Но неужели вы полагаете, что я об вас не подумала, mon
cher Paul! Напротив: во всех этих расчетах была для вас такая огромная выгода,
что она-то и понудила меня, главным образом, исполнить все это предприятие.
– Моя выгода! – вскричал Мозгляков, на этот раз совершенно
ошеломленный. – Это как?
– Боже мой! Неужели же можно быть до такой степени простым и
недальновидным! – вскричала Марья Александровна, возводя глаза к небу. – О
молодость! молодость! Вот что значит погрузиться в этого Шекспира, мечтать, воображать,
что мы живем, – живя чужим умом и чужими мыслями! Вы спрашиваете, добрый мой
Павел Александрович, в чем тут заключается ваша выгода? Позвольте мне для
ясности сделать одно отступление: Зина вас любит, – это несомненно! Но я
заметила, что, несмотря на ее очевидную любовь, в ней таится какая-то
недоверчивость к вам, к вашим добрым чувствам, к вашим наклонностям. Я
заметила, что иногда она, как бы нарочно, удерживает себя и холодна с вами, –
плод раздумья и недоверчивости. Не заметили ли вы это сами, Павел
Александрович?
– За-ме-чал; и даже сегодня… Однако что же вы хотите
сказать, Марья Александровна?
– Вот видите, вы сами заметили это. Стало быть, я не
ошиблась. В ней именно есть какая-то странная недоверчивость к постоянству
ваших добрых наклонностей. Я мать – и мне ли не угадать сердца моего дитяти?
Вообразите же теперь, что вместо того чтоб вбежать в комнату с упреками и даже
ругательствами, раздражить, обидеть, оскорбить ее, чистую, прекрасную, гордую,
и тем поневоле утвердить ее в подозрениях насчет ваших дурных наклонностей, –
вообразите, что вы приняли эту весть кротко, со слезами сожаления, пожалуй даже
отчаяния, но и с возвышенным благородством души…
– Гм!..
– Нет, не прерывайте меня, Павел Александрович. Я хочу
изобразить вам всю картину, которая поразит ваше воображение. Вообразите, что
вы пришли к ней и говорите: «Зинаида! Я люблю тебя более жизни моей, но
фамильные причины разлучают нас. Я понимаю эти причины. Они для твоего же
счастия, и я уже не смею восставать против них, Зинаида! я прощаю тебя. Будь
счастлива, если можешь!» И тут бы вы устремили на нее взор, – взор закалаемого
агнца, если можно так выразиться, – вообразите все это и подумайте, какой
эффект произвели бы эти слова на ее сердце!
– Да, Марья Александровна, положим, все это так; я это все
понимаю… но что же, – я-то бы сказал, а все-таки ушел бы без ничего…
– Нет, нет, нет, мой друг! Не перебивайте меня! Я непременно
хочу изобразить всю картину, со всеми последствиями, чтобы благородно поразить
вас. Вообразите же, что вы встречаетесь с ней потом, чрез несколько времени, в
высшем обществе; встречаетесь где-нибудь на бале, при блистательном освещении,
при упоительной музыке, среди великолепнейших женщин, и, среди всего этого
праздника, вы одни, грустный, задумчивый, бледный, где-нибудь опершись на
колонну (но так, что вас видно), следите за ней в вихре бала. Она танцует.
Около вас льются упоительные звуки Штрауса, сыплется остроумие высшего
общества, – а вы один, бледный и убитый вашею страстию! Что тогда будет с
Зинаидой, подумайте? Какими глазами будет она глядеть на вас? «И я, – подумает
она, – я сомневалась в этом человеке, который мне пожертвовал всем, всем и
растерзал для меня свое сердце!» Разумеется, прежняя любовь воскресла бы в ней
с неудержимою силою!
