Марья Александровна остановилась перевести дух. Мозгляков
повернулся в креслах с такою силою, что они еще раз затрещали. Марья
Александровна продолжала.
– Для здоровья князя Зина едет за границу, в Италию, в
Испанию, – в Испанию, где мирты, лимоны, где голубое небо, где Гвадалквивир, –
где страна любви, где нельзя жить и не любить; где розы и поцелуи, так сказать,
носятся в воздухе! Вы едете туда же, за ней; вы жертвуете службой, связями,
всем! Там начинается ваша любовь с неудержимою силой; любовь, молодость. Испания,
– боже мой! Разумеется, ваша любовь непорочная, святая; но вы, наконец,
томитесь, смотря друг на друга. Вы меня понимаете, monami! Конечно, найдутся
низкие, коварные люди, изверги, которые будут утверждать, что вовсе не
родственное чувство к страждущему старику повлекло вас за границу. Я нарочно
назвала вашу любовь непорочною, потому что эти люди, пожалуй, придадут ей
совсем другое значение. Но я мать, Павел Александрович, и я ли научу вас
дурному!.. Конечно, князь не в состоянии будет смотреть за вами обоими, но –
что до этого! Можно ли на этом основывать такую гнусную клевету? Наконец, он
умирает, благословляя судьбу свою. Скажите: за кого ж выйдет Зина, как не за
вас? Вы такой дальний родственник князю, что препятствий к браку не может быть
никаких. Вы берете ее, молодую, богатую, знатную, – и в какое же время? – когда
браком с ней могли бы гордиться знатнейшие из вельмож! Чрез нее вы становитесь
свой в самом высшем кругу общества; через нее вы получаете вдруг значительное
место, входите в чины. Теперь у вас полтораста душ, а тогда вы богаты; князь
устроит все в своем завещании; я берусь за это. И наконец, главное, она уже
вполне уверена в вас, в вашем сердце, в ваших чувствах, и вы вдруг становитесь
для нее героем добродетели и самоотвержения!.. И вы, и вы спрашиваете после
этого, в чем ваша выгода? Но ведь нужно, наконец, быть слепым, чтоб не
замечать, чтоб не сообразить, чтоб не рассчитать эту выгоду, когда она стоит в
двух шагах перед вами, смотрит на вас, улыбается вам, а сама говорит: «Это я,
твоя выгода!» Павел Александрович, помилуйте!
– Марья Александровна! – вскричал Мозгляков в необыкновенном
волнении, – теперь я все понял! я поступил грубо, низко и подло!
Он вскочил со стула и схватил себя за волосы.
– И не расчетливо, – прибавила Марья Александровна, –
главное: не расчетливо!
– Я осел, Марья Александровна! – вскричал он почти в
отчаянии. – Теперь все погибло, потому что я до безумия люблю ее!
– Может быть, и не все погибло, – проговoрила госпожа
Москалева тихо, как будто что-то обдумывая.
– О, если б это было возможно! Помогите! научите! спасите!
И Мозгляков заплакал.
– Друг мой! – с состраданием сказала Марья Александровна,
подавая ему руку, – вы это сделали от излишней горячки, от кипения страсти,
стало быть, от любви же к ней! Вы были в отчаянии, вы не помнили себя! ведь
должна же она понять все это…
– Я до безумия люблю ее и всем готов для нее пожертвовать! –
кричал Мозгляков.
– Послушайте, я оправдаю вас перед нею…
– Марья Александровна!
– Да, я берусь за это! Я сведу вас. Вы выскажете ей все,
все, как я вам сейчас говорила!
– О боже! как вы добры, Марья Александровна!.. Но… нельзя ли
это сделать сейчас?
– Оборони бог! О, как вы неопытны, друг мой! Она такая
гордая! Она примет это за новую грубость, за нахальность! Завтра же я устрою
все, а теперь – уйдите куда-нибудь, хоть к этому купцу… пожалуй, приходите
вечером; но я бы вам не советовала!
– Уйду, уйду! боже мой! вы меня воскрешаете! но еще один
вопрос: ну, а если князь не так скоро умрет?
– Ах, боже мой, как вы наивны, mon cher Paul. Напротив, нам
надобно молить бога о его здоровье. Надобно всем сердцем желать долгих дней
этому милому, этому доброму, этому рыцарски честному старичку! Я первая, со
слезами, и день и ночь буду молиться за счастье моей дочери. Но, увы! кажется,
здоровье князя ненадежно! К тому же придется теперь посетить столицу, вывозить
Зину в свет. Боюсь, ох боюсь, чтоб это окончательно не довершило его! Но –
будем молиться, cher Paul, а остальное – в руце божией!.. Вы уже идете!
Благословляю вас, mon ami! Надейтесь, терпите, мужайтесь, главное – мужайтесь!
Я никогда не сомневалась в благородстве чувств ваших…
Она крепко пожала ему руку, и Мозгляков на цыпочках вышел из
комнаты.
– Ну, проводила одного дурака! – сказала она с торжеством. –
Остались другие…
Дверь отворилась, и вошла Зина. Она была бледнее
обыкновенного. Глаза ее сверкали.
– Маменька! – сказала она, – кончайте скорее, или я не
вынесу! Все это до того грязно и подло, что я готова бежать из дому. Не томите
же меня, не раздражайте меня! Меня тошнит, слышите ли: меня тошнит от всей этой
грязи!
– Зина! что с тобою, мой ангел? Ты… ты подслушивала! –
вскричала Марья Александровна, пристально и с беспокойством вглядываясь в Зину.
– Да, подслушивала. Не хотите ли вы стыдить меня, как этого
дурака? Послушайте, клянусь вам, что если вы еще будете меня так мучить и
назначать мне разные низкие роли в этой низкой комедии, то я брошу все и
покончу все разом. Довольно уже того, что я решилась на главную низость! Но… я
не знала себя! Я задохнусь от этого смрада!.. – И она вышла, хлопнув дверями.
Марья Александровна пристально посмотрела ей вслед и
задумалась.
– Спешить, спешить! – вскричала она, встрепенувшись. – В ней
главная беда, главная опасность, и если все эти мерзавцы нас не оставят одних,
раззвонят по городу, – что, уж верно, и сделано, – то все пропало! Она не
выдержит этой всей кутерьмы и откажется. Во что бы то ни стало и немедленно
надо увезти князя в деревню! Слетаю сама сперва, вытащу моего болвана и привезу
сюда. Должен же он хоть на что-нибудь, наконец, пригодиться! А там тот выспится
– и отправимся! – Она позвонила.
– Что ж лошади? – спросила она вошедшего человека.
– Давно готовы-с, – отвечал лакей.
Лошади были заказаны в ту минуту, когда Марья Александровна
уводила наверх князя.
Она оделась, но прежде забежала к Зине, чтоб сообщить ей, в
главных чертах, свое решение и некоторые инструкции. Но Зина не могла ее
слушать. Она лежала в постели, лицом в подушках; она обливалась слезами и рвала
свои длинные, чудные волосы своими белыми руками, обнаженными до локтей.
Изредка вздрагивала она, как будто холод в одно мгновение проходил по всем ее
членам. Марья Александровна начала было говорить, но Зина не подняла даже и
головы.
Постояв над ней некоторое время, Марья Александровна вышла в
смущении, и чтоб вознаградить себя с другой стороны, села в карету и велела
гнать что есть мочи.
«Скверно то, что Зина подслушивала! – думала она, сидя в
карете. – Я уговорила Мозглякова почти теми же словами, как и ее. Она горда и,
может быть, оскорбилась… Гм! Но главное, главное – успеть все обделать,
покамест не пронюхали! Беда! Ну, если на грех моего дурака нету дома!..»
