– Гришка! – вскричала наконец она, – тотчас же барину
одеваться! фрак, брюки, белый галстук, жилет, – живее! Да где его головная
щетка, где щетка?
– Матушка! да ведь я из бани: простудиться могу, если в
город ехать…
– Не простудишься!
– Да вот и волосы мокрые…
– А вот мы их сейчас высушим! Гришка, бери головную щетку,
три его досуха; крепче! крепче! вот так! вот так!
Под эту команду усердный и преданный Гришка что есть силы
начал оттирать волосы своего барина, для большего удобства схватив его за плечо
и несколько принагнув к дивану. Афанасий Матвеич морщился и чуть не плакал.
– Теперь пошел сюда! подыми его, Гришка! где помада?
Нагнись, нагнись, негодяй, нагнись, дармоед!
И Марья Александровна собственноручно принялась помадить
своего супруга, безжалостно теребя его густые с проседью волосы, которые он, на
беду свою, не остриг. Афанасий Матвеич кряхтел, вздыхал, но не вскрикнул и с
покорностию выдержал всю операцию.
– Соки ты мои высосал, пачкун ты такой! – проговорила Марья
Александровна. – Да нагнись еще больше, нагнись!
– Чем же я, матушка, высосал твои соки? – промямлил супруг,
нагибая как только мог более голову.
– Болван! аллегории не понимает! Теперь причешись; а ты
одевай его, да живее!
Героиня наша уселась в кресла и инквизиторски наблюдала весь
церемониал облачения Афанасия Матвеича. Между тем он успел несколько отдохнуть
и собраться с духом, и когда дело дошло до повязки белого галстука, то даже
осмелился изъявить какое-то собственное мнение насчет формы и красоты узла.
Наконец, надевая фрак, почтенный муж совершенно ободрился и начал поглядывать
на себя в зеркало с некоторым уважением.
– Куда ж это ты везешь меня, Марья Александровна? –
проговорил он, охорашиваясь.
Марья Александровна не поверила было ушам своим.
– Слышите! ах ты, чучело! Да как ты смеешь спрашивать меня,
куда я везу тебя!
– Матушка, да ведь надо же знать…
– Молчать! Вот только назови еще раз меня матушкой, особенно
там, куда теперь едем! Целый месяц просидишь без чаю.
Испуганный супруг умолк.
– Ишь! ни одного креста ведь не выслужил, чумичка ты этакая,
– продолжала она, с презрением смотря на черный фрак Афанасия Матвеича.
Афанасий Матвеич наконец обиделся.
– Кресты, матушка, начальство дает, а я советник, а не
чумичка, – проговорил он в благородном негодовании.
– Что, что, что? Да ты здесь рассуждать научился! ах ты,
мужик ты этакой! ах ты, сопляк! Ну, жаль, некогда мне теперь с тобой возиться,
а то бы я… Ну да потом припомню! Давай ему шляпу, Гришка! Давай ему шубу! Здесь
без меня все эти три комнаты прибрать; да зеленую, угловую комнату тоже
прибрать. Мигом щетки в руки! С зеркал снять чехлы, с часов тоже, да чтоб через
час все было готово. Да сам надень фрак, людям выдай перчатки, слышишь, Гришка,
слышишь?
Сели в карету. Афанасий Матвеич недоумевал и удивлялся.
Между тем Марья Александровна думала про себя, – как бы понятнее вбить в голову
своего супруга некоторые наставления, необходимые в теперешнем его положении.
Но супруг предупредил ее.
– А я вот, Марья Александровна, сегодня сон преоригинальный
видел, – возвестил он, совсем неожиданно, посреди обоюдного молчания.
– Тьфу ты, проклятое чучело! Я думала и бог знает что!
Какой-то сон! да как ты смеешь лезть ко мне с своими мужицкими снами!
Оригинальный! понимаешь ли еще, что такое оригинальный? Слушай, говорю в
последний раз, если ты у меня сегодня осмелишься только слово упомянуть про сон
или про что-нибудь другое, то я, – я уж и не знаю, что с тобой сделаю! Слушай
хорошенько: ко мне приехал князь К. Помнишь князя К.?
– Помню, матушка, помню. Зачем же это он пожаловал?
– Молчи, не твое дело! Ты должен с особенною любезностию,
как хозяин, просить его сейчас же к нам в деревню. За тем я и везу тебя.
Сегодня же сядем и уедем. Но если ты только осмелишься хоть одно слово сказать
в целый вечер, или завтра, или послезавтра, или когда-нибудь, то я тебя целый
год заставлю гусей пасти! Ничего не говори, ни единого слова. Вот вся твоя
обязанность, понимаешь?
– Ну, а если что-нибудь спросят?
– Все равно молчи.
– Но ведь нельзя же все молчать, Марья Александровна.
– В таком случае отвечай односложно, что-нибудь этакое,
например: «гм!» или что-нибудь такое же, чтоб показать, что ты умный человек и
обсуживаешь прежде, чем отвечаешь.
– Гм.
– Пойми ты меня! Я тебя везу для того, что ты услышал о
князе и тотчас же, в восторге от его посещения, прилетел к нему
засвидетельствовать свое почтение и просить к себе в деревню; понимаешь?
– Гм.
– Да ты не теперь гумкай, дурак! ты мне-то отвечай.
– Хорошо, матушка, все будет по-твоему; только зачем я
приглашать-то буду князя?
– Что, что? опять рассуждать! А тебе какое дело: зачем? да
как ты смеешь об этом спрашивать?
– Да я все к тому, Марья Александровна: как же приглашать-то
его буду, коли ты мне велела молчать?
– Я буду говорить за тебя, а ты только кланяйся, слышишь,
только кланяйся, а шляпу в руках держи. Понимаешь?
– Понимаю, мат… Марья Александровна.
– Князь чрезвычайно остроумен. Если что-нибудь он скажет
хоть и не тебе, то ты на все отвечай добродушной и веселой улыбкой, слышишь?
– Гм.
– Опять загумкал! Со мной не гумкать! Прямо и просто
отвечай: слышишь или нет?
– Слышу, Марья Александровна, слышу, как не услышать, а
гумкаю для того, что приучаюсь, как ты велела. Только я все про то же, матушка;
как же это: если князь что скажет, то ты приказываешь глядеть на него и
улыбаться. Ну, а все-таки если что меня спросит?
– Экой непонятливый балбес! Я уже сказала тебе: молчи. Я
буду за тебя отвечать, а ты только смотри да улыбайся.
– Да ведь он подумает, что я немой, – проворчал Афанасий
Матвеич.
– Велика важность! пусть думает; зато скроешь, что ты дурак.
– Гм… Ну, а если другие об чем-нибудь спрашивать будут?
– Никто не спросит, никого не будет. А если, на случай, –
чего боже сохрани! – кто и приедет, да если что тебя спросит или что-нибудь
скажет, то немедленно отвечай саркастической улыбкой. Знаешь, что такое
саркастическая улыбка?
– Это остроумная, что ли, матушка?
