– Я тебе дам, болван, остроумная! Да кто с тебя, дурака,
будет спрашивать остроумия? Насмешливая улыбка, понимаешь, – насмешливая и
презрительная.
– Гм.
«Ох, боюсь я за этого болвана! – шептала про себя Марья
Александровна. – Решительно, он поклялся высосать все мои соки! Право бы, лучше
было его совсем не брать!»
Рассуждая таким образом, беспокоясь и сетуя, Марья
Александровна беспрерывно выглядывала из окошка своего экипажа и погоняла
кучера. Лошади летели, но ей все казалось тихо. Афанасий Матвеич молча сидел в
своем углу и мысленно повторял свои уроки. Наконец карета въехала в город и
остановилась у дома Марьи Александровны. Но только что успела наша героиня
выпрыгнуть на крыльцо, как вдруг увидела подъезжавшие к дому парные двуместные
сани с верхом, те самые, в которых обыкновенно разъезжала Анна Николаевна
Антипова. В санях сидели две дамы. Одна из них была, разумеется, сама Анна
Николаевна, а другая – Наталья Дмитриевна, с недавнего времени ее искренний
друг и последователь. У Марьи Александровны упало сердце. Но не успела она
вскрикнуть, как подъехал экипаж, возок, в котором, очевидно, заключалась еще
какая-то гостья. Раздались радостные восклицания:
– Марья Александровна! и вместе с Афанасием Матвеичем!
приехали! откуда? Как кстати, а мы к вам, на весь вечер! Какой сюрприз!
Гостьи выпрыгнули на крыльцо и защебетали, как ласточки.
Марья Александровна не верила глазам и ушам своим.
«Провалились бы вы! – подумала она про себя. – Это пахнет
заговором! Надо исследовать! Но… не вам, сорокам, перехитрить меня!..
Подождите!..»
Глава XI
Мозгляков вышел от Марьи Александровны, по-видимому вполне
утешенный. Она совершенно воспламенила его. К Бородуеву он не пошел, чувствуя
нужду в уединении. Чрезвычайный наплыв героических и романтических мечтаний не
давал ему покоя. Ему мечталось торжественное объяснение с Зиной, потом
благородные слезы всепрощающего его сердца, бледность и отчаяние на
петербургском блистательном бале, Испания, Гвадалквивир, любовь и умирающий
князь, соединяющий их руки перед смертным часом. Потом красавица жена, ему
преданная и постоянно удивляющаяся его героизму и возвышенным чувствам;
мимоходом под шумок, – внимание какой-нибудь графини из «высшего общества», в
которое он непременно попадет через брак свой с Зиной, вдовой князя К.,
вице-губернаторское место, денежки, – одним словом, все, так красноречиво
расписанное Марьей Александровной, еще раз перешло через его вседовольную душу,
лаская, привлекая ее и, главное, льстя его самолюбию. Но вот – и не знаю,
право, как это объяснить, – когда уже он начал уставать от всех этих восторгов,
ему вдруг пришла предосадная мысль: что ведь, во всяком случае, все это еще в
будущем, а теперь-то он все-таки с предлиннейшим носом. Когда пришла к нему эта
мысль, он заметил, что забрел куда-то очень далеко, в какой-то уединенный и
незнакомый ему форштадт Мордасова. Становилось темно. По улицам, обставленным
маленькими, враставшими в землю домишками, ожесточенно лаяли собаки, которые в
провинциальных городах разводятся в ужасающем количестве, именно в тех
кварталах, где нечего стеречь и нечего украсть. Начинал падать мокрый снег.
Изредка встречался какой-нибудь запоздавший мещанин или баба в тулупе и в сапогах.
Все это, неизвестно почему, начало сердить Павла Александровича – признак очень
дурной, потому что, при хорошем обороте дел, все, напротив, кажется нам в милом
и радужном виде. Павел Александрович невольно припоминал, что он до сих пор
постоянно задавал тону в Мордасове; очень любил, когда во всех домах ему
намекали, что он жених, и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордился
тем, что он жених. И вдруг он явится теперь перед всеми – в отставке! Подымется
смех. Ведь не разуверять же их всех в самом деле, не рассказывать же о
петербургских балах с колоннами и о Гвадалквивире! Рассуждая, тоскуя и сетуя,
он набрел наконец на мысль, которая уже давно неприметно скребла ему сердце:
«Да правда ли это все? Да сбудется ли это все так, как Марья Александровна
расписывала?» Тут он, кстати, припомнил, что Марья Александровна – чрезвычайно
хитрая дама, что она, как ни достойна всеобщего уважения, но все-таки
сплетничает и лжет с утра до вечера. Что теперь, удалив его, она, вероятно,
имела к тому свои особые причины и что, наконец, расписывать – всякий мастер.
Думал он и о Зине; припомнился ему прощальный взгляд ее, далеко не выражавший
затаенной страстной любви; да уж вместе с тем, кстати, припомнил, что он
все-таки, час тому, съел от нее дурака. При этом воспоминании Павел
Александрович вдруг остановился как вкопанный и покраснел до слез от стыда. Как
нарочно, в следующую минуту с ним случилось неприятное происшествие: он
оступился и слетел с деревянного тротуара в сугроб снега. Покамест он
барахтался в снегу, стая собак, уже давно преследовавшая его своим лаем,
налетела на него со всех сторон. Одна из них, самая маленькая и задорная, даже
повисла на нем, ухватившись зубами за полу его шубы. Отбиваясь от собак,
ругаясь вслух и даже проклиная судьбу свою, Павел Александрович, с разорванной
полой и с невыносимой тоской на душе, добрел наконец до угла улицы и тут только
заметил, что заблудился. Известно, что человек, заблудившийся в незнакомой
части города, особенно ночью, никак не может идти прямо по улице; его поминутно
подталкивает какая-то неведомая сила непременно сворачивать во все
встречающиеся на пути улицы и переулки. Следуя этой системе, Павел
Александрович заблудился окончательно. «А чтобы черт побрал все эти высокие
идеи! – говорил он про себя, плюя от злости. – А чтобы сам дьявол вас всех
побрал с вашими высокими чувствами да с Гвадалквивирами!» Не скажу, что
Мозгляков был привлекателен в эту минуту. Наконец, усталый, измученный,
проплутав два часа, дошел он до подъезда дома Марьи Александровны. Увидев много
экипажей – он удивился. «Неужели же гости, неужели званый вечер? – подумал он.
– С какою же целью?» Справившись у повстречавшегося слуги и узнав, что Марья
Александровна была в деревне и привезла с собою Афанасия Матвеича, в белом
галстухе, и что князь уже проснулся, но еще не выходил вниз к гостям, Павел
Александрович, не говоря ни слова, поднялся наверх к дядюшке. В эту минуту он
был именно в том расположении духа, когда человек слабого характера в состоянии
решиться на какую-нибудь ужасную, злейшую пакость, из мщения, не думая о том,
что, может быть, придется всю жизнь в том раскаиваться.
Войдя наверх, он увидел князя, сидящего в креслах, перед
дорожным своим туалетом и с совершенно голою головою, но уже в эспаньолке и в
бакенах. Парик его был в руках седого, старинного камердинера и любимца его,
Ивана Пахомыча. Пахомыч глубокомысленно и почтительно его расчесывал. Что же
касается до князя, то он представлял из себя очень жалкое зрелище, еще не
очнувшись после давешней попойки. Он сидел, как-то весь опустившись, хлопая
глазами, измятый и раскисший, и глядел на Мозглякова, как будто не узнавая его.
– Как ваше здоровье, дядюшка? – спросил Мозгляков.
– Как… это ты? – проговорил наконец дядюшка. – А я, брат,
немножко заснул. Ах, боже мой! – вскрикнул он, весь оживившись, – ведь я… без
па-рика!
