– Сударыня! сударыня! ma charmante enfant…
[60]
– бормотал
пораженный князь.
Но гордый, порывистый и в высшей степени мечтательный
характер Зины увлекал ее в эту минуту из среды всех приличий, требуемых
действительностью. Она забыла даже о своей матери, которую корчили судороги от
ее признаний.
– Да, мы обманули вас обе, князь: маменька тем, что решилась
заставить вас жениться на мне, а я тем, что согласилась на это. Вас напоили
вином, я согласилась петь и кривляться перед вами. Вас – слабого, беззащитного,
облапошили, как выразился Павел Александрович, облапошили из-за вашего богатства,
из-за вашего княжества. Все это было ужасно низко, и я каюсь в этом. Но клянусь
вам, князь, что я решилась на эту низость не из низкого побуждения. Я хотела…
Но что я! двойная низость оправдывать себя в таком деле! Но я объявляю вам,
князь, что я, если б и взяла от вас что-нибудь, то была бы за это вашей
игрушкой, служанкой, плясуньей, рабой…я поклялась и свято бы сдержала клятву
мою!..
Сильный горловой спазм остановил ее в эту минуту. Все гостьи
как будто оцепенели и слушали, выпуча глаза. Неожиданная и совершенно
непонятная им выходка Зины сбила их с толку. Один князь был тронут до слез,
хотя и половины не понимал из того, что сказала Зина.
– Но я женюсь на вас, ma belle enfant,
[61]
если уж вы так
хоти-те, – бормотал он, – и это для меня будет боль-шая честь! Только уверяю
вас, что это был действи-тельно как будто бы сон… Ну, мало ли что я увижу во
сне? К чему же так бес-по-коиться? Я даже как будто ничего и не понял, mon ami,
– продолжал он, обращаясь к Мозглякову, – объясни мне хоть ты, пожа-луй-ста…
– А вы, Павел Александрович, – подхватила Зина, тоже
обращаясь к Мозглякову, – вы, на которого я одно время решилась было смотреть
как на моего будущего мужа, вы, который теперь мне так жестоко отомстили, –
неужели и вы могли примкнуть к этим людям, чтоб растерзать и опозорить меня? И
вы говорили, что любили меня! Но не мне читать вам нравоучения! Я виновнее вас.
Я оскорбила вас, потому что действительно манила вас обещаниями и мои давешние
доказательства были ложь и хитросплетения! Я вас никогда не любила, и если
решилась выйти за вас, то единственно, чтоб хоть куда-нибудь уйти отсюда, из
этого проклятого города, и избавиться от всего этого смрада… Но, клянусь вам,
выйдя за вас, я была бы вам доброй и верной женой… Вы жестоко отмстили мне, и,
если это льстит вашей гордости…
– Зинаида Афанасьевна! – вскричал Мозгляков.
– Если до сих пор вы питаете ко мне ненависть…
– Зинаида Афанасьевна!!
– Если когда-нибудь, – продолжала Зина, давя в себе слезы, –
если когда-нибудь вы любили меня…
– Зинаида Афанасьевна!!!
– Зина, Зина! дочь моя! – вопила Марья Александровна.
– Я подлец, Зинаида Афанасьевна, я подлец и больше ничего! –
скрепил Мозгляков, и все пришло в ужаснейшее волнение. Поднялись крики
удивления, негодования, но Мозгляков стоял как вкопанный, без мысли и без
голосу…
Для слабых и пустых характеров, привыкших к постоянной
подчиненности и решающихся наконец взбеситься и протестовать, одним словом,
быть твердыми и последовательными, всегда существует черта, – близкий предел их
твердости и последовательности. Протест их бывает вначале обыкновенно самый
энергический. Энергия их даже доходит до исступления. Они бросаются на
препятствия, как-то зажмурив глаза, и всегда почти не по силам берут себе ношу
на плечи. Но, дойдя до известной точки, взбешенный человек вдруг как будто сам
себя испугается, останавливается, как ошеломленный, с ужасным вопросом: «Что
это такое я наделал?» Потом немедленно раскисает, хнычет, требует объяснений,
становится на колени, просит прощения, умоляет, чтоб все было по-старому, но
только поскорее, как можно поскорее!.. Почти то же самое случилось теперь с
Мозгляковым. Выйдя из себя, взбесившись, накликав беду, которую он уже всю
целиком приписывал теперь одному себе; насытив свое негодование и самолюбие и
себя же возненавидев за это, он вдруг остановился, убитый совестью, перед
неожиданной выходкой Зины. Последние слова ее добили его окончательно.
Перескочить из одной крайности в другую было делом одной минуты.
– Я – осел, Зинаида Афанасьевна! – вскричал он в порыве
исступленного раскаяния. – Нет! что осел? Осел еще ничего! Я несравненно хуже
осла! Но я вам докажу, Зинаида Афанасьевна, я вам докажу, что и осел может быть
благородным человеком!.. Дядюшка! я обманул вас! Я, я обманул вас! Вы не спали;
вы действительно, наяву, делали предложение, а я, я, подлец, из мщения, что мне
отказали, уверил вас, что вы видели все это во сне.
– Удивительно любопытные вещи-с открываются-с, – прошипела
Наталья Дмитриевна на ухо Анне Николаевне.
– Друг мой, – отвечал князь, – ус-по-койся, по-жа-луйста; ты
меня, право, испугал своим кри-ком. Уверяю тебя, что ты о-ши-ба-ешься… Я,
пожалуй, готов жениться, если уж так на-до; но ведь ты сам же уверял меня, что
это было только во сне…
– О, как уверить мне вас! Научите меня, как мне уверить его
теперь! Дядюшка, дядюшка! Ведь это важная вещь, важнейшее фамильное дело!
Сообразите! подумайте!
– Друг мой, изволь, я по-ду-маю. Постой, дай же мне
вспомнить все по поряд-ку. Сначала я видел кучера Фе-о-фи-ла…
– Э! не до Феофила теперь, дядюшка!
– Ну да, положим, что теперь не до не-го. Потом был
На-по-ле-он, а потом как будто мы чай пили и какая-то дама пришла и весь сахар
у нас поела…
– Но, дядюшка, – брякнул Мозгляков в затмении ума своего, –
ведь это сама Марья Александровна рассказывала вам давеча про Наталью
Дмитриевну! Ведь я тут же был, я сам это слышал! Я спрятался и смотрел на вас в
дырочку…
– Как, Марья Александровна, – подхватила Наталья Дмитриевна,
– так вы уж и князю рассказывали-с, что я у вас сахар украла из сахарницы! Так
я к вам сахар воровать езжу-с!
– Прочь от меня! – закричала Марья Александровна, доведенная
до отчаяния.
– Нет, не прочь, Марья Александровна, вы этак не смеете
говорить-с, а стало быть, я у вас сахар краду-с? Я давно слышала, что вы про
меня такие гнусности распускаете-с. Мне Софья Петровна подробно рассказывала-с…
Так я у вас сахар краду-с?..
– Но, mesdames, – закричал князь, – ведь это было только во
сне! Ну, мало ли что я увижу во сне?..
– Кадушка проклятая, – пробормотала вполголоса Марья
Александровна.
– Как, я и кадушка-с! – взвизгнула Наталья Дмитриевна. – А
вы кто такая-с? Я давно знаю, что вы меня кадушкой зовете-с! У меня, по крайней
мере, муж у меня-с, а у вас-то дурак-с…
– Ну да, я помню, была и ка-ду-шка, – пробормотал
бессознательно князь, припоминая давешний разговор с Марьей Александровной.
