– Как, и вы туда же дворянку бранить-с? Как вы смеете, князь
дворянку бранить-с? Коли я кадушка, так вы безногие-с…
– Кто, я безногий?
– Ну да, безногие-с, да еще и беззубые-с, вот вы какие-с!
– Да еще и одноглазый! – закричала Марья Александровна.
– У вас корсет вместо ребер-с! – прибавила Наталья
Дмитриевна.
– Лицо на пружинах!
– Волос своих нет-с!..
– И усишки-то, у дурака, накладные, – скрепила Марья
Александровна.
– Да хоть нос-то оставьте мне, Марья Степановна, настоящий!
– вскричал князь, ошеломленный такими внезапными откровенностями. – Друг мой!
Это ты меня продал! Это ты рассказал, что волосы у меня нак-лад-ные…
– Дядюшка!
– Нет, мой друг, я уже более не могу здесь оста-ваться.
Уведи ты меня куда-нибудь… quelle société!
[62]
Куда это ты завел
меня, бо-же мой?
– Идиот! подлец! – кричала Марья Александровна.
– Боже ты мой! – говорил бедный князь. – Я вот только
не-много за-был, зачем я сюда приехал, но я сей-час вспом-ню. Уведи ты меня,
братец, куда-ни-будь, а то меня растерзают! Притом же… мне не-мед-ленно надо
записать одну новую мысль…
– Пойдемте, дядюшка, еще не поздно; я вас тотчас же перевезу
в гостиницу и сам перееду с вами…
– Ну да, в гос-ти-ницу. Adieu, ma charmante enfant…
[63]
вы
одна… вы только одна… доб-родетельны. Вы бла-го-род-ная девушка! Пойдем же, мой
милый. О боже мой!
Но не стану описывать окончания неприятной сцены, бывшей по
выходе князя. Гости разъехались с визгами и ругательствами. Марья Александровна
осталась наконец одна, среди развалин и обломков своей прежней славы. Увы!
сила, слава, значение – все исчезло в один этот вечер! Марья Александровна
понимала, что уже не подняться ей по-прежнему. Долгий, многолетний ее деспотизм
над всем обществом окончательно рушился. Что оставалось ей теперь? –
философствовать? Но она не философствовала. Она пробесилась всю ночь. Зина
обесчещена, сплетни пойдут бесконечные! Ужас!
Как верный историк, я должен упомянуть, что всех более в
этом похмелье досталось Афанасию Матвеичу, который забился наконец куда-то в
чулан и в нем промерз до утра. Наступило наконец и утро, но и оно не принесло
ничего хорошего. Беда никогда одна не приходит…
Глава XV
Если судьба обрушится раз на кого бедою, то ударам ее и
конца не бывает. Это давно замечено. Мало было одного вчерашнего позора и срама
для Марьи Александровны! Нет! судьба ей готовила побольше и получше.
Еще до десяти часов утра по всему городу вдруг
распространился один странный и почти невероятный слух, встреченный всеми с
самою злобною и ожесточенною радостью, – как и обыкновенно встречаем мы все
всякий необыкновенный скандал, случившийся с кем-нибудь из наших ближних. «До
такой степени потерять стыд и совесть! – кричали со всех сторон, – до такой
степени унизиться, пренебречь все приличия, до такой степени распустить все
узы!» и проч. и проч. Вот что, однако же, случилось. Рано утром, чуть ли еще не
в седьмом часу, одна бедная, жалкая старуха, в отчаянии и в слезах, прибежала в
дом Марьи Александровны и умоляла горничную как можно скорее разбудить барышню,
одну только барышню, потихоньку, чтоб как-нибудь не узнала Марья Александровна.
Зина, бледная и убитая, выбежала к старухе немедленно. Та упала ей в ноги,
целовала их, обливала слезами и молила немедленно сходить с ней к ее больному
Васе, который всю ночь был так труден, так труден, что, может, и дня больше не
проживет. Старуха говорила Зине рыдая, что сам Вася зовет ее к себе проститься
в предсмертный час, заклинает ее всеми святыми ангелами, всем, что было прежде,
и что если она не придет, то он умрет с отчаянием. Зина тотчас же решилась
идти, несмотря на то что исполнение такой просьбы явно бы подтвердило все
прежние озлобленные слухи о перехваченной записке, о скандалезном ее поведении
и проч. Не сказавшись матери, она накинула на себя салоп и тотчас же побежала
со старухой, через весь город, в одну из самых бедных слободок Мордасова, в самую
глухую улицу, где стоял один ветхий, покривившийся и вросший в землю домишка, с
какими-то щелочками вместо окон и обнесенный сугробами снегу со всех сторон.
В этом домишке, в маленькой, низкой и затхлой комнатке, в
которой огромная печь занимала ровно половину всего пространства, на дощатой
некрашеной кровати, на тонком, как блин, тюфяке лежал молодой человек, покрытый
старой шинелью. Лицо его было бледное и изможденное, глаза блистали болезненным
огнем, руки были тонки и сухи, как палки; дышал он трудно и хрипло. Заметно
было, что когда-то он был хорош собою; но болезнь исказила тонкие черты его
красивого лица, на которое страшно и жалко было взглянуть, как на лицо всякого
чахоточного или, вернее сказать, умирающего. Его старуха мать, которая целый год,
чуть не до последнего часу, ждала воскресения своего Васеньки, увидала наконец,
что он не жилец в этом мире. Она стояла теперь над ним, убитая горем, сложив
руки, без слез, глядела на него и не нагляделась и все-таки не могла понять,
хоть и знала это, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерзлая
земля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но Васе не на нее смотрел в
эту минуту. Все лицо его, исхудалое и страдальческое, дышало теперь
блаженством. Он видел наконец перед собою ту, которая снилась ему целые полтора
года, и наяву и во сне, в продолжение долгих тяжелых ночей его болезни. Он
понял, что она простила его, явясь к нему как ангел божий в предсмертный час.
Она сжимала его руки, плакала над ним, улыбалась ему, опять смотрела на него
своими чудными глазами, и – и все прежнее, невозвратное воскресло вновь в душе
умирающего. Жизнь загорелась снова в его сердце и, казалось, оставляя его,
хотела дать почувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.
– Зина, – говорил он, – Зиночка! Не плачь надо мной, не
тужи, не тоскуй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, –
вот так, как теперь смотрю, – буду чувствовать, что наши души опять вместе, что
ты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру, может быть
не приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с какой добротой ты на
меня смотришь! А помнишь, как ты прежде смеялась? помнишь… Ах, Зина, я не прошу
у тебя прощения, я и поминать не хочу о том, что было, – потому, Зиночка,
потому, что хоть ты, может быть, и простила меня, но я сам никогда себе не
прощу. Были долгие ночи, Зина, бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот на
этой самой кровати, я лежал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил,
что мне лучше умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!
Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотела
этим остановить его.
