И Марья Александровна поспешно вышла из комнаты, вспомня о
своих людишках.
– Марья Александровна, кажется, очень рады, что князь не
достался этой франтихе, Анне Николаевне. А ведь уверяла все, что родня ему.
То-то разрывается, должно быть, теперь от досады! – заметила Настасья Петровна;
но заметив, что ей не отвечают, и взглянув на Зину и на Павла Александровича,
госпожа Зяблова тотчас догадалась и вышла, как будто за делом, из комнаты. Она,
впрочем, немедленно вознаградила себя, остановилась у дверей и стала
подслушивать.
Павел Александрович тотчас же обратился к Зине. Он был в
ужасном волнении; голос его дрожал.
– Зинаида Афанасьевна, вы не сердитесь на меня? – проговорил
он с робким и умоляющим видом.
– На вас? За что же? – сказала Зина, слегка покраснев и
подняв на него чудные глаза.
– За мой ранний приезд, Зинаида Афанасьевна! Я не вытерпел,
я не мог дожидаться еще две недели… Вы мне снились даже во сне. Я прилетел
узнать мою участь… Но вы хмуритесь, вы сердитесь! Неужели и теперь я не узнаю
ничего решительного?
Зинаида действительно нахмурилась.
– Я ожидала, что вы заговорите об этом, – отвечала она,
снова опустив глаза, голосом твердым и строгим, но в котором слышалась досада.
– И так как это ожидание было для меня очень тяжело, то, чем скорее оно
разрешилось, тем лучше. Вы опять требуете, то есть просите, ответа. Извольте, я
повторю вам его, потому что мой ответ все тот же, как и прежде: подождите!
Повторяю вам, – я еще не решилась и не могу вам дать обещание быть вашею женою.
Этого не требуют насильно, Павел Александрович. Но, чтобы успокоить вас,
прибавляю, что я еще не отказываю вам окончательно. Заметьте еще: обнадеживая
вас теперь на благоприятное решение, я делаю это единственно потому, что
снисходительна к вашему нетерпению и беспокойству. Повторяю, что хочу остаться
совершенно свободною в своем решении, и если я вам скажу, наконец, что я
несогласна, то вы и не должны обвинять меня, что я вас обнадежила. Итак, знайте
это.
– Итак, что же это, что же это! – вскричал Мозгляков
жалобным голосом. – Неужели это надежда! Могу ли я извлечь хоть какую-нибудь
надежу из ваших слов, Зинаида Афанасьевна?
– Припомните все, что я вам сказала, и извлекайте все, что
вам угодно. Ваша воля! Но я больше ничего не прибавлю. Я вам еще не отказываю,
а говорю только: ждите. Но, повторяю вам, я оставляю за собой полное право
отказать вам, если мне вздумается. Замечу еще одно, Павел Александрович: если
вы приехали раньше положенного для ответа срока, чтоб действовать окольными
путями, надеясь на постороннюю протекцию, например, хоть на влияние маменьки,
то вы очень ошиблись в расчете. Я тогда прямо откажу вам, слышите ли это? А
теперь – довольно, и, пожалуйста, до известного времени не поминайте мне об
этом ни слова.
Вся эта речь была произнесена сухо, твердо и без запинки,
как будто заранее заученная. Мосье Поль почувствовал, что остался с носом. В
эту минуту воротилась Марья Александровна. За нею, почти тотчас же, госпожа
Зяблова.
– Он, кажется, сейчас сойдет, Зина! Настасья Петровна,
скорее, заварите нового чаю! – Марья Александровна была даже в маленьком
волнении.
– Анна Николаевна уже присылала наведаться. Ее Анютка
прибегала на кухню и расспрашивала. То-то злится теперь! – возвестила Настасья
Петровна, бросаясь к самовару.
– А мне какое дело! – сказала Марья Александровна, отвечая
через плечо госпоже Зябловой. – Точно я интересуюсь знать, что думает ваша Анна
Николаевна? Поверьте, не буду никого подсылать к ней на кухню. И удивляюсь,
решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой бедной Анны
Николаевны, да и не вы одна, а все в городе? Я на вас пошлюсь, Павел
Александрович! Вы знаете нас обеих, – ну из чего я буду врагом ее? За
первенство? Но я равнодушна к этому первенству. Пусть ее, пусть будет первая! Я
первая готова поехать к ней, поздравить ее с первенством. И наконец – все это
несправедливо. Я заступлюсь за нее, я обязана за нее заступиться! На нее
клевещут. За что вы все на нее нападаете? она молода и любит наряды, – за это,
что ли? Но, по-моему, уж лучше наряды, чем что-нибудь другое, вот как Наталья
Дмитриевна, которая – такое любит, что и сказать нельзя. За то ли, что Анна
Николаевна ездит по гостям и не может посидеть дома? Но боже мой! Она не
получила никакого образования, и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу
или заняться чем-нибудь две минуты сряду. Она кокетничает и делает из окна
глазки всем, кто ни пройдет по улице. Но зачем же уверяют ее, что она
хорошенькая, когда у ней только белое лицо и больше ничего? Она смешит в
танцах, – соглашаюсь! Но зачем же уверяют ее, что она прекрасно полькирует? На
ней невозможные наколки и шляпки, – но чем же виновата она, что ей бог не дал
вкусу, а, напротив, дал столько легковерия. Уверьте ее, что хорошо приколоть к
волосам конфетную бумажку, она и приколет. Она сплетница, – но это здешняя
привычка: кто здесь не сплетничает? К ней ездит Сушилов со своими бакенбардами
и утром, и вечером, и чуть ли не ночью. Ах, боже мой! еще бы муж козырял в
карты до пяти часов утра! К тому же здесь столько дурных примеров! Наконец, это
еще, может быть, и клевета. Словом, я всегда, всегда заступлюсь за нее!.. Но
боже мой! вот и князь! Это он, он! Я узнаю его! Я узнаю его из тысячи!
Наконец-то я вас вижу, mon prince!
[8]
– вскричала Марья Александровна и
бросилась навстречу вошедшему князю.
Глава IV
С первого, беглого взгляда вы вовсе не сочтете этого князя
за старика и, только взглянув поближе и попристальнее, увидите, что это
какой-то мертвец на пружинах. Все средства искусства употреблены, чтоб
закостюмировать эту мумию в юношу. Удивительные парик, бакенбарды, усы и
эспаньолка, превосходнейшего черного цвета закрывают половину лица. Лицо
набеленное и нарумяненное необыкновенно искусно, и на нем почти нет морщин.
Куда они делись? – неизвестно. Одет он совершенно по моде, точно вырвался из
модной картинки. На нем какая-то визитка или что-то подобное, ей-богу, не знаю,
что именно, но только что-то чрезвычайно модное и современное, созданное для
утренних визитов. Перчатки, галстук, жилет, белье и все прочее – все это
ослепительной свежести и изящного вкуса. Князь немного прихрамывает, но
прихрамывает так ловко, как будто и это необходимо по моде. В глазу его
стеклышко, в том самом глазу, который и без того стеклянный. Князь пропитан
духами. Разговаривая, он как-то особенно протягивает иные слова, – может быть,
от старческой немощи, может быть, оттого, что все зубы вставные, может быть, и
для пущей важности. Некоторые слоги он произносит необыкновенно сладко,
особенно напирая на букву э. Да у него как-то выходит ддэ, но только еще
немного послаще. Во всех манерах его что-то небрежное, заученное в продолжение
всей франтовской его жизни. Но вообще, если и сохранилось что-нибудь от этой
прежней, франтовской его жизни, то сохранилось уже как-то бессознательно, в
виде какого-то неясного воспоминания, в виде какой-то пережитой, отпетой
старины, которую, увы! не воскресят никакие косметики, корсеты, парфюмеры и
парикмахеры. И потому лучше сделаем, если заранее признаемся, что старичок если
и не выжил еще из ума, то давно уже выжил из памяти и поминутно сбивается,
повторяется и даже совсем завирается. Нужно даже уменье, чтоб с ним говорить.
Но Марья Александровна надеется на себя и, при виде князя, приходит в
неизреченный восторг.
