– Ах, боже мой! как вы забывчивы, князь! Но вы совершенно,
совершенно забыли все прежнее! Мой муж, Афанасий Матвеич, неужели вы его не
помните? Он теперь в деревне, но вы тысячу раз его видели прежде. Помните,
князь: Афанасий Матвеич?..
– Афанасий Матвеич! в деревне, представьте себе, mais c'est
delicieux!
[21]
Так у вас есть и муж? Какой странный, однако же, случай! Это
точь-в-точь как есть один водевиль: муж в дверь, а жена в … позвольте, вот и
забыл! только куда-то и жена тоже поехала, кажется в Тулу или в Ярославль,
одним словом, выходит как-то очень смешно.
– Муж в дверь, а жена в Тверь, дядюшка, – подсказывает
Мозгляков.
– Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь,
charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь,
мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена
тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал
говорить… да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante
demoiselle,
[22]
– прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кончики своих
пальцев.
– Обедать, обедать, князь! Не забудьте возвратиться скорее!
– кричит вслед Марья Александровна.
Глава V
– Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухне, – говорит
она, проводив князя. – У меня есть предчувствие, что этот изверг Никитка
непременно испортит обед! Я уверена, что он уже пьян…
Настасья Петровна повинуется. Уходя, она подозрительно взглядывает
на Марью Александровну и замечает в ней какое-то необыкновенное волнение.
Вместо того чтоб идти присмотреть за извергом Никиткой, Настасья Петровна
проходит в зал, оттуда коридором в свою комнату, оттуда в темную комнатку,
вроде чуланчика, где стоят сундуки, развешана кой-какая одежда и сохраняется в
узлах черное белье всего дома. Она на цыпочках подходит к запертым дверям,
скрадывает свое дыхание, нагибается, смотрит в замочную скважину и
подслушивает. Эта дверь – одна из трех дверей той самой комнаты, где остались
теперь Зина и ее маменька, – всегда наглухо заперта и заколочена.
Марья Александровна считает Настасью Петровну плутоватой, но
чрезвычайно легкомысленной женщиной. Конечно, ей приходила иногда мысль, что
Настасья Петровна не поцеремонится и подслушать. Но в настоящую минуту госпожа
Москалева так занята и взволнована, что совершенно забыла о некоторых
предосторожностях. Она садится в кресло и значительно взглядывает на Зину. Зина
чувствует на себе этот взгляд, и какая-то неприятная тоска начинает щемить ее
сердце.
– Зина!
Зина медленно оборачивает к ней свое бледное лицо и подымает
свои черные задумчивые глаза.
– Зина, я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном
деле.
Зина оборачивается совершенно к своей маменьке, складывает
свои руки и стоит в ожидании. В лице ее досада и насмешка, что, впрочем, она
старается скрыть.
– Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе, сегодня,
этот Мозгляков?
– Вы уже давно знаете, как я о нем думаю, – нехотя отвечает
Зина.
– Да, mon enfant;
[23]
но мне кажется, он становится как-то
уж слишком навязчивым с своими… исканиями.
– Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его
извинительна.
– Странно! Ты прежде не извиняла его так… охотно. Напротив,
всегда на него нападала, когда я заговорю об нем.
– Странно и то, что вы всегда защищали и непременно хотели,
чтоб я вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете.
– Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть за
Мозгляковым. Мне тяжело было видеть твою беспрерывную тоску, твои страдания,
которые я в состоянии понять (что бы ты ни думала обо мне!) и которые отравляют
мой сон по ночам. Я уверилась, наконец, что одна только значительная перемена в
твоей жизни может спасти тебя! И перемена эта должна быть – замужество. Мы
небогаты и не можем ехать, например, за границу. Здешние ослы удивляются, что
тебе двадцать три года и ты не замужем, и сочиняют об этом истории. Но неужели
ж я тебя выдам за здешнего советника или за Ивана Ивановича, нашего стряпчего?
Есть ли для тебя здесь мужья? Мозгляков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их
всех. Он порядочной фамилии, у него есть родство, у него есть полтораста душ;
это все-таки лучше, чем жить крючками да взятками да бог знает какими приключениями;
потому я и бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебе, я никогда не имела
настоящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И
если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше – о! как хорошо тогда, что ты
еще не дала ему слова! ты ведь сегодня ничего не сказала ему наверное, Зина?
– К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух
словах? – раздражительно проговорила Зина.
– Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое
слово матери? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже
считаешь меня своим врагом, а не матерью.
– Э, полноте, маменька! Нам ли с вами за слово спорить!
Разве мы не понимаем друг друга? Было, кажется, время понять!
– Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я
готова решительно на все, чтоб устроить судьбу твою!
Зина взглянула на мать насмешливо и с досадою.
– Уж не хотите ли вы меня выдать за этого князя, чтоб
устроить судьбу мою? – спросила она с странной улыбкой.
– Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если
б случилось тебе выйти за князя, то это было бы счастьем твоим, а не безумием…
– А я нахожу, что это просто вздор! – запальчиво воскликнула
Зина. – Вздор! вздор! Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много
поэтических вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас
здесь и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их
вас не останавливают. Я предчувствовала, когда еще князь здесь сидел, что у вас
это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что надо женить этого старика,
я прочла все мысли на вашем лице. Я готова биться об заклад, что вы об этом
думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но так как ваши беспрерывные
проекты насчет меня начинают мне до смерти надоедать, начинают мучить меня, то
прошу вас не говорить мне об этом ни слова, слышите ли, маменька, – ни слова, и
я бы желала, чтоб вы это запомнили! – Она задыхалась от гнева.
– Ты дитя, Зина, – раздраженное, больное дитя! – отвечала
Марья Александровна растроганным, слезящимся голосом. – Ты говоришь со мной
непочтительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла бы того, что я выношу
от тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде
всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно слово, Зина: если б я и
действительно мечтала об этом союзе, – почему именно ты считаешь все это
вздором? По-моему, Мозгляков никогда не говорил умнее давешнего, когда
доказывал, что князю необходима женитьба, конечно, не на этой чумичке Настасье.
Тут уж он заврался.
