Еще с первых дней моего острожного житья один молодой
арестант, чрезвычайно хорошенький мальчик, возбудил во мне особенное
любопытство. Звали его Сироткин. Был он довольно загадочное существо во многих
отношениях. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не более
двадцати трех лет от роду. Находился он в особом отделении, то есть в
бессрочном, следственно, считался одним из самых важных военных преступников.
Тихий и кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза у него были голубые, черты
правильные, личико чистенькое, нежное, волосы светло-русые. Даже полуобритая
голова мало его безобразила: такой он был хорошенький мальчик. Ремесла он не
имел никакого, но деньги добывал хоть понемногу, но часто. Был он приметно
ленив, ходил неряхой. Разве кто другой оденет его хорошо, иногда даже в красную
рубашку, и Сироткин, видимо, рад обновке: ходит по казармам, себя показывает.
Он не пил, в карты не играл, почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за
казармами – руки в карманах, смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно
было себе и представить. Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о
чем-нибудь, он тотчас же ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски,
но всегда коротко, неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок.
Заведутся у него деньги – он не купит себе чего-нибудь необходимого, не отдаст
починить куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничка и
скушает, – точно ему семь лет от роду. «Эх ты, Сироткин! – говорят, бывало, ему
арестанты, – сирота ты казанская!» В нерабочее время он обыкновенно скитается
по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему нечего делать.
Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и его товарищами таки
часто посмеивались), – он, не сказав ни слова, поворотится и идет в другую
казарму; а иногда, если уж очень просмеют его, покраснеет. Часто я думал: за
что это смирное, простодушное существо явилось в острог? Раз я лежал в больнице
в арестантской палате. Сироткин был также болен и лежал подле меня; как-то под
вечер мы с ним разговорились; он невзначай одушевился и, к слову, рассказал
мне, как его отдавали в солдаты, как, провожая его, плакала над ним его мать и
как тяжело ему было в рекрутах. Он прибавил, что никак не мог вытерпеть
рекрутской жизни: потому что там все были такие сердитые, строгие, а командиры
всегда почти были им недовольны…
– Как же кончилось? – спросил я. – За что ж ты сюда-то
попал? Да еще в особое отделение… Ах ты, Сироткин, Сироткин!
– Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в батальоне;
а сюда пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного командира, убил.
– Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог убить?
– Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне тяжело
стало.
– Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело
сначала, а потом привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно
быть, мать забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.
– Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты
пошел, она после меня слегла да, слышно и не встала… Горько мне уж по конец по
некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, – а и за что-с? Я всем
покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь; а уж это, Александр
Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все кругом такие
жестокосердные, – всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за угол, да там и
поплачешь. Вот и стою я раз в карауле. Уж ночь; поставили меня на часы, на
абвахте, у сошек. Ветер: осень была, а темень такая, что хоть глаз раздери. И
так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык отомкнул, положил подле;
скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь, налег на него и большим
пальцем ноги спустил курок. Смотрю – осечка! Я ружье осмотрел, прочистил
затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пробил и опять к груди приставил.
Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет! Что ж это, думаю? Взял я, надел
сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю. Тут-то я и положил это дело сделать: хоть
куда хошь, только вон из некрутства! Через полчаса едет командир; главным
рундом правил. Прямо на меня: «Разве так стоят в карауле?» Я взял ружье на
руку, да и всадил в него штык по самое дуло. Четыре тысячи прошел, да и сюда, в
особое отделение…
Он не лгал. Да и за что же его прислали бы в особое
отделение? Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче. Впрочем,
только один Сироткин и был из всех своих товарищей такой красавчик. Что же
касается других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати,
то даже странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны;
остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые. Если
позволят обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучке подробнее.
Сироткин же часто был дружен с Газиным, тем самым, по поводу которого я начал
эту главу, упомянув, что он пьяный ввалился в кухню и что это спутало мне
первоначальные понятия об острожной жизни.
Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех
страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло
быть свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими
злодеяниями разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого арестанта,
из беглых солдат, страшного убийцу. Но ни один из них не производил на меня
такого отвратительного впечатления, как Газин. Мне иногда представлялось, что я
вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною. Он был
татарин; ужасно силен, сильнее всех в остроге; росту выше среднего, сложения
геркулесовского, с безобразной, непропорционально огромной головой; ходил
сутуловато, смотрел исподлобья. В остроге носились об нем странные слухи:
знали, что он был из военных; но арестанты толковали меж собой, не знаю, правда
ли, что он беглый из Нерчинска; в Сибирь сослан был уже не раз, бегал не раз,
переменял имя и наконец-то попал в наш острог, в особое отделение. Рассказывали
тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из
удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место; сначала напугает
его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом бедной маленькой
жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением. Все это, может быть, и
выдумывали, вследствие тяжелого впечатления, которое производил собою на всех
Газин, но все эти выдумки как-то шли к нему, были к лицу. А между тем в остроге
он вел себя, не пьяный, в обыкновенное время, очень благоразумно. Был всегда
тих, ни с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к
другим, как будто считая себя выше всех остальных; говорил очень мало и был
как-то преднамеренно несообщителен. Все движения его были медленные, спокойные,
самоуверенные. По глазам его было видно, что он очень неглуп и чрезвычайно
хитер; но что-то высокомерно-насмешливое и жестокое было всегда в лице его и в
улыбке. Он торговал вином и был в остроге одним из самых зажиточных
целовальников. Но в год раза два ему приходилось напиваться самому пьяным, и
вот тут-то высказывалось все зверство его натуры. Хмелея постепенно, он сначала
начинал задирать людей насмешками, самыми злыми, рассчитанными и как будто
давно заготовленными; наконец, охмелев совершенно, он приходил в страшную
ярость, схватывал нож и бросался на людей. Арестанты, зная его ужасную силу,
разбегались от него и прятались; он бросался на всякого встречного. Но скоро
нашли способ справляться с ним. Человек десять из его казармы бросались вдруг
на него все разом и начинали бить. Невозможно представить себе ничего жесточе
этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и
долго и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства и становился
как мертвый. Другого бы не решились так бить: так бить – значило убить, но
только не Газина. После битья его, совершенно бесчувственного, завертывали в
полушубок и относили на нары. «Отлежится, мол!» И действительно, наутро он
вставал почти здоровый и молча и угрюмо выходил на работу. И каждый раз, когда
Газин напивался пьян, в остроге все уже знали, что день кончится для него
непременно побоями. Да и сам он знал это и все-таки напивался. Так шло
несколько лет. Наконец, заметили, что и Газин начинает поддаваться. Он стал
жаловаться на разные боли, стал заметно хиреть; все чаще и чаще ходил в
госпиталь… «Поддался-таки!» – говорили про себя арестанты.
