Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья.
Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а
на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное,
открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда
привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не
другого кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можно
даже сказать – прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски
простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда
чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на
него. Я говорю не преувеличивая. На родине старший брат его (старших братьев у
него было пять; два других попали в какой-то завод) однажды велел ему взять
шашку и садиться на коня, чтобы ехать вместе в какую-то экспедицию. Уважение к
старшим в семействах горцев так велико, что мальчик не только не посмел, но
даже и не подумал спросить, куда они отправляются? Те же не сочли и за нужное
сообщить уме это. Все они ехали на разбой, подстеречь на дороге богатого
армянского купца и ограбить его. Так и случилось: они перерезали конвой,
зарезали армянина и разграбили его товар. Но дело открылось: их взяли всех
шестерых, судили, уличили, наказали и сослали в Сибирь, в каторжные работы. Всю
милость, которую сделал суд для Алея, был уменьшенный срок наказания: он сослан
был на четыре года. Братья очень любили его, и скорее какою-то отеческою, чем
братскою любовью. Он был им утешением в их ссылке, и они, обыкновенно мрачные и
угрюмые, всегда улыбались, на него глядя, и когда заговаривали с ним (а
говорили они с ним очень мало, как будто все еще считая его за мальчика, с
которым нечего говорить о серьезном), то суровые лица их разглаживались, и я
угадывал, что они с ним говорят о чем-нибудь шутливом, почти детском, по
крайней мере они всегда переглядывались и добродушно усмехались, когда, бывало,
выслушают его ответ. Сам же он почти не смел с ними заговаривать: до того
заходила его почтительность. Трудно представить себе, как этот мальчик во все
время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в
себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть,
не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю
видимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. Он был целомудрен, как
чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или несправедливый,
насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах,
которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегал ссор и брани, хотя был
вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя
постоять. Но ссор он ни с кем не имел: его все любили и все ласкали. Сначала со
мной он был только вежлив. Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько
месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились
во все время своей каторги. Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком,
чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажу
заранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с
ним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные
от природы, до того награжденные богом, что даже одна мысль о том, что они
могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вы
всегда спокойны. Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?..
Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог, я
лежал на нарах и думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий и
трудолюбивый, в этот раз ничем не был занят, хотя еще было рано спать. Но у них
в это время был свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал,
заложив руки за голову, и тоже о чем-то думал. Вдруг он спросил меня:
– Что, тебе очень теперь тяжело?
Я оглядел его с любопытством, и мне показался странным этот
быстрый прямой вопрос Алея, всегда деликатного, всегда разборчивого, всегда
умного сердцем: но, взглянув внимательнее, я увидел в его лице столько тоски,
столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было очень
тяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Он вздохнул и
грустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную и сердечную. Кроме того,
улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов, красоте которых могла бы
позавидовать первая красавица в мире.
– Что, Алей, ты, верно, сейчас думал о том, как у вас в
Дагестане празднуют этот праздник? Верно, там хорошо?
– Да, – ответил он с восторгом, и глаза его просияли. – А
почему ты знаешь, что я думал об этом?
– Еще бы не знать! Что, там лучше, чем здесь?
– О! зачем ты это говоришь…
– Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай!..
– О-ох, и не говори лучше. – Он был в сильном волнении.
– Послушай, Алей, у тебя была сестра?
– Была, а что тебе?
– Должно быть, она красавица, если на тебя похожа.
– Что на меня! Она такая красавица, что по всему Дагестану
нет лучше. Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и мать
красавица была.
– А любила тебя мать?
– Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя по
мне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила… Она
ко мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала.
Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но
с тех пор он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое
он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато
очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его
прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это было
приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мной
гораздо ласковее.
Алей помогал мне в работе, услуживал мне чем мог в казармах,
и видно было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и
угодить мне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или
искания какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и не
скрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических: он
выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился, сколько
мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.
– Послушай, Алей, – сказал я ему однажды, – отчего ты не выучишься
читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь, в
Сибири, впоследствии?
– Очень хочу. Да у кого выучиться?
– Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?
– Ах, выучи, пожалуйста! – и он даже привстал на нарах и с
мольбою сложил руки, смотря на меня.
Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский
перевод Нового завета – книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной
книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он
уже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.
