Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три.
Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в
уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти
позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой
покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не
писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг,
оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже
истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было
допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего
особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам
не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и
вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он
очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал,
что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить
панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился
даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать
в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три
года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня
молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть
кого-нибудь заставить любить себя.
Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти
этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с
прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и
недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было описание,
хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром
Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью,
какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно,
как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и
почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки – «Сцены из
Мертвого дома», – как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались
мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый,
странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли
меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу
выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…
I
Мертвый дом
Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного
вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли
хоть чего-нибудь? – и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной
вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают
часовые; и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же
подойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и
тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого,
вольного неба. Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в
полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника,
высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком
глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных
поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной
из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь
охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими
воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону
ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке. Тут был
свой особый мир, ни на что не похожий, тут были свои особые законы, свои
костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь – как нигде, и люди
особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.
Как входите в ограду – видите внутри ее несколько зданий. По
обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных
сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, в
глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели; далее
еще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Средина
двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятся
арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда
же и еще по нескольку раз в день, – судя по мнительности караульных и их уменью
скоро считать. Кругом, между строениями и забором, остается, еще довольно
большое пространство. Здесь, по задам строений, иные из заключенных,
понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в нерабочее время, закрытые от
всех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с ними во время этих прогулок, я
любил всматриваться в их угрюмые, клейменые лица и угадывать, о чем они думают.
Был один ссыльный, у которого любимым занятием в свободное время, было считать
пали. Их было тысячи полторы, и у него они были все на счету и на примете.
Каждая паля означала у него день; каждый день он отсчитывал по одной пале и
таким образом по оставшемуся числу несосчитанных паль мог наглядно видеть,
сколько дней еще остается ему пробыть в остроге до срока работы. Он был
искренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лет
приходилось еще ему дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Я
видел раз, как прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторге
двадцать лет и наконец выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел в
острог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении,
ни о своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным.
Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился на
образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать его
лихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного
сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим получил
он известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился. Теперь она
сама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они поговорили
минуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его лицо, когда он
возвращался в казарму… Да, в этом месте можно было научиться терпению.
Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали
на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это
была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с
тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На
нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах
размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано;
часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того – шум, гам, хохот,
ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица,
лоскутные платья, все – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек
есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение.
Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят –
цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи
умирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса
России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных
даже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, а
следовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать, что
не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя.
Главное основание всего острожного населения составляли ссыльнокаторжные
разряда гражданского (сильнокаторжные, как наивно произносили сами арестанты).
Это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные
ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их
отвержении. Они присылались в работу на сроки от восьми до двенадцати лет и
потом рассылались куда-нибудь по сибирским волостям в поселенцы. Были
преступники и военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в
русских военных арестантских ротах. Присылались они на короткие сроки; по
окончании же их поворачивались туда же, откуда пришли, в солдаты, в сибирские
линейные батальоны. Многие из них почти тотчас же возвращались обратно в острог
за вторичные важные преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцать
лет. Этот разряд назывался «всегдашним». Но «всегдашние» все еще не совершенно
лишались всех прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самых
страшных преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный.
Назывался он «особым отделением». Со всей Руси присылались сюда преступники.
Они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должно
было удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь до
открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. «Вам на срок, а нам вдоль по
каторге», – говорили они другим заключенным. Я слышал, что разряд этот
уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, а
заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместе
переменилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшие
и прошедшие…
